Летопись 2. Черновики

— Чертоги… наши чертоги — часть нас самих, — негромко заговорил Вала. — Чертоги Мертвых не приемлют живого. Они похожи на раковину жемчужницы, в которую попала песчинка: обволакивают… перламутром. Или — слизью. Живое причиняет им боль. Мне кажется иногда, что и души фааэй ранят ткань Чертогов немногим меньше, потому вернувшиеся оттуда и не могут вспомнить своей прошлой жизни — только отголоски, обрывки видений… Мандос — раковина, которая вбирает в себя воспоминания, чтобы расти: чертоги эти сложены из воспоминаний…

* * *

Даже при желании трудно было бы измыслить противоположность большую, чем Алатар и Палландо. Алатар был шумен, весел и ребячлив, Палландо — молчалив и замкнут; Алатар — ладный, широкоплечий, лучащийся каким-то радостным светом, похожий на раскидистое дерево с золотой кроной и стволом, у Палландо черты острые, тонкие руки книжника, черные прямые волосы до плеч — а густо-фиолетовые одежды как-то неловко сидят на нем, будто слишком тяжела ему эта хламида, а может, не по росту.

Алатар за века успел побывать во всех уголках Благословенной земли и знал ее лучше, чем линии на своей собственной ладони. Палландо то ли никогда не покидал Западных Чертогов, то ли все позабыл. Одно роднило их: непокой. Алатар отчаянно скучал в Валимаре. Понимаешь, говорил он, здесь все всегда одно и то же. Я с Элдар люблю разговаривать — с теми, кто пришел из Сирых Земель. Говорят, там все по-другому. Говорят, там земля иногда становится золотой, а иногда — белой, как крылья лебедя…

— Да, — неожиданно заговорил Палландо. — Когда листва опадает с деревьев, вся земля словно огнем охвачена, и деревья стоят, как факелы — золотые, и алые, и червонные, и пурпурные, а небо лазурное, холодное, высокое, чистое, как родниковая вода — кажется, его можно зачерпнуть горстью и пить…

Алатар так и застыл с открытым ртом.

— А потом с неба начинает падать холодный белый пух и ложится на землю. Деревья стоят голые, черные, как будто нарисованные тонкой кистью на белой бумаге, и ветви звенят, если за них заденешь рукой… ночью в небе поднимается диск, словно выточенный из хрупкого льда, ломко-белый и звенящий, как листовое серебро…

— Так ты это видел! Ты все-таки был там! — восторженно воскликнул Алатар. — Я был прав!

Странный майя вздрогнул, зябко поежился, лицо его, еще мгновение назад вдохновенно-мечтательное, как-то потускнело, на нем появилось выражение почти болезненной растерянности:

— Где я был? — совсем другим, глуховатым голосом спросил он.

— В Сирых Землях!

По лицу Палландо прошла короткая судорога.

— Не помню. Ничего не помню.

* * *

…Снова ему грезились Чертоги — призрачное колыхание тумана, и туман этот тянулся к нему, обволакивал, впитывая воспоминания, душу — его «я»… Он лежал на ложе, беспомощный, не в силах пошевелиться, не ощущая своего тела; он был как чаша прозрачного тончайшего хрусталя, и туман тек в него, заполняя его существо призрачным мерцанием — густой, невесомый молочный туман… Ему хотелось крикнуть, вырваться из этих неощутимых объятий — а он не мог даже шевельнуть губами, и туман медленно выпивал, впитывал его — Мандос — раковина, которая вбирает в себя воспоминания…

* * *

В нем не было радостного узнавания пробуждающейся памяти, которое сияло в глазах вновь рожденных — нет, временами какие-то слова, образы, что-то увиденное вызывало короткую болезненную судорогу, искажавшую лицо странного майя. Он не помнил. И только иногда начинал говорить — тогда его лицо озарялось изнутри мерцающим отблеском, смягчались черты, теплели сумрачные глаза, заволакиваясь мечтательной дымкой, и начинало казаться, что было в забытой его жизни что-то удивительное, прекрасное, какое-то трепетное звездное чудо… он мог говорить долго — он умел ткать видения, как и все Сотворенные Сумеречных Властителей, и Алатар завороженно слушал его — а потом темноглазый майя умолкал, лицо его тускнело, глаза тонули в горькой тени, и невозможно было добиться от него продолжения рассказа; казалось, в нем живет кто-то иной, восторженно-юный, как певучая солнечная птица в занавешенной тяжелой тканью клетке — кто-то, кем был майя Палландо, кого сам он не помнил. В нем была бесприютность, горькая неприкаянность, и самому Алатару зачастую становилось неуютно рядом с ним, неловко за свою беспечность и солнечную силу жизни. Годы спустя, вспоминая об этом, он найдет, наконец, подходящее сравнение: так чувствует себя беспричинно виноватым здоровый и сильный человек рядом с калекой или обреченным смерти.

— Вот бы нам как-нибудь отправиться в Эндорэ… — мечтательно говорил Алатар, растянувшись в шелковой душистой траве. — Посмотреть бы на это все! А может, и ты бы там вспомнил, кто ты…

— А разве нельзя? — приподнял бровь Палландо.

Алатар тяжко вздохнул:

— Не. Как потопили Андор, так и стало — сюда Элдар доплывают, а отсюда никто ни-ни. Я, правду сказать, пробовал — знал бы ты, чего стоит у Тэлери выпросить хоть какую лодчонку! я даже Феанаро с его ребятами посочувствовал! Да толку… Кажется, что вперед плывешь, прямо, а возвращаешься туда же. Как веревкой привязали.