Лагерь «Зеро»

Джейн вычерпала воду из бачка унитаза и справляла нужду в суповую кастрюлю, которую поставила в ванной комнате. На пятый день дожгла последнюю свечу. А на седьмой написала:

Я начинаю привыкать к звуку своего плача в темноте.

Письмо Гранту ее отвлекало. Позволяло занять руки.

Поначалу оно было полно разъяренных слов:

Да как ты только посмел бросить меня и лакомиться филе миньон в своем хрустальном пентхаусе, ты, ублюдок? Ты любил меня лишь ради бунта, эдакой экзотики. Я была той, с кем, по твоему мнению, было бы забавно поиграть. А теперь, когда мир утонул в дерьме, ты бросил меня там, где нашел.

Джейн выплескивала всю ярость. Уходила в нее все глубже, во мрак, полный злобы. И когда она иссякла, Джейн написала, что ее разрывает изнутри:

Ненависть к тебе оставила во мне пустоту.

Затем она обратилась к унынию, чтобы напомнить себе, каково это – чувствовать:

Не надо было бросать дом и переезжать в город, который гордится своим безразличием к нуждающимся. Не стоило и думать, что я могу претендовать на что-то большее, чем положено мне по рождению, что жизнь здесь даст мне лучшую судьбу. Следовало остаться на выжженной равнине, наблюдать за клубами дыма каждое лето. Устроиться на работу к отцу, заменить его, когда из-за артрита ему стало тяжело поднимать коробки. Я должна была остаться дочерью своего отца и никогда не поддаваться этому пароксизму желания большего.

На третий день бремя прошлого стало невыносимым. Джейн написала, что все больше беспокоится за Гранта:

Что, если ты не смог подняться в воздух с отцом? Или внезапный порыв ветра столкнул тебя с крыши? Что, если ты вернулся за мной, как обещал, но вертолет/лодка/шлюпка перевернулись во время урагана? Что, если Плавучий город погрузился на самое дно моря?

Джейн перечисляла мрачные безысходные кончины Гранта и в итоге решила, что он жив:

Ты слишком привилегирован, чтобы умереть не на своих условиях.

Наконец Джейн стала писать о самом шторме. Каково это – много дней оставаться одной, когда в похожей на гробницу студии витали только ее мысли. Джейн снова стала сочинять стихи. Грант знал, что она забросила это занятие, когда решила, что поэзия – удел самовлюбленных. В самом конце письма Джейн призналась, что стала писать короткие стихи прямо на стенах:

В темном пятне утра
я спросила себя:
«Может ли страданье
быть утешеньем?»
По коридору одна
среди фото и дня
я гнала мысли о яде,
теперь я к ним с приглашеньем…

Джейн говорила, что стихи дерьмовые, но она нашла спасение в ощущении, что снова пишет, неприкаянная, свободная, водит рукой по ужасно горячей стене коридора:

Может быть, это светлое пятно, что я спасу от шторма. Ту часть меня, которая не утонула. Возвращение в мир слов, примирение с собственным сознанием.

Последняя строка письма, к которой Грант возвращался снова и снова, звучала просто:

По правде говоря, я все еще тебя люблю.

Отец Гранта не преувеличил. Туннель между материком и Плавучим городом закрыли на целую неделю. Когда он открылся, Грант сел на первый же поезд до района морского порта, а оставшиеся два часа пути до Олстона прошел пешком.