Интернат

Мы купались в озере. Это озеро со странным именем Буйвола — не Буйволица, а Буйвола — лежало рядом с интернатом. Махнешь через забор, спустишься метров на триста в низинку, и вот оно — плещется у ног. Мутно-зеленое, волокнистое, особенно в ветреную погоду, проросшее в степи, как занесенный ветром злак, как лишай. Оно было здесь неожиданным и начиналось так, как начинаются в пустыне все озера и моря: без переходов, без крепостных лесенок деревьев и кустарника, переброшенных с одной стихии на другую и хлипко болтающихся на ветру. Никаких переходов: идешь, идешь по полыни — и сразу в воду. Такую же горькую, как полынь, такую же теплую и похожую на пепел. Помните, идешь по полыни — как по еще теплому ветру.

По преданию, хан Батый затопил в озере золотую колесницу. Сколько знаю степных озер — в каждом затоплено по колеснице. Самый разудалый, самый русский образ богатства: в каждой луже — по золотой колеснице.

А вообще-то кому как, а для меня эта голая, выпуклая вода в степи таинственнее, чем какая-нибудь гнилая прорва в лесной глухомани. Батый. Запалившиеся кони жадно пьют у берега, и их вытянутые шеи дрожат от напряжения, как вонзенные в воду лезвия складных ножей. Почему кони? Раз Буйвола, значит — буйволицы. Буйволицы в колесницах — кровосмешенье веков и народов…

А может, все проще: в неправильной форме множественного числа — буйвола? Тенденция распространенная, особенно в просторечье — шофера, трактора… Если долго смотреть на уходящее к горизонту озеро, то в самом деле на мгновение может показаться: идет по степи тяжелое, безмолвное стадо. Голодно опущены головы, ни ноги, ни туловища не различимы, лишь гряда за грядой мерно колышутся на поверхности стада холки и спины, сливаясь вдали в сплошную зыбкую массу то ли воды, то ли неба.

Каким-то образом мы очутились на озере классом — наверное, заболел кто-то из учителей, и не было последнего урока. Плескались, дурачились. Рядом с нами купались городские ребята. С городом у нас довольно сложные отношения, оптимистично выраженные в интернатской присказке «погнали наши городских!». Купаясь, оторвался от своих и заметил, что рядом со мною городской парень забивает брызгами заплывшую сюда, далеко от берега, интернатскую девчонку Лену Нечаеву. Она вертела головой, закрывалась руками, но парень, поставив ладонь щитком, старался бить по воде так, чтобы жесткий, густой пучок брызг непременно попадал ей в лицо, в глаза. Выражение его собственного лица было не шутливым, а злым, хищным. Клевал ее, как кобчик, почуявший кровь.

Проплыть, сделав вид, что ничего не заметил, — это не в правилах интерната. К тому же никогда еще за спиной у меня не было такой поддержки — целый класс!

— Остынь, парень, — сказал я, тронув его за плечо.

Он обернулся — с тем же ястребиным выражением на лице, — хотел что-то ответить, но я показал ему на своих одноклассников, которые резвились у берега и, без сомнения, порадовались бы неожиданной возможности почесать кулаки, и парень молча поплыл восвояси. Вот вам преимущества организованной жизни: городские классом купаться не ходят, они все больше парами… Погнали наши…

Девчонка отняла руки от лица.

Не выбирайте лошадь в дождь, гласит пословица, в дождь они все справно лоснятся.

Выбирайте любимых исключительно в водоемах: реках, озерах, морях. Это так просто — все лоснятся. Все красивы.

Она могла бы и не отнимать ладони — я уже любил ее. Любил в ней собственную смелость: не так часто удавалось проявлять ее.

Аня Арнаутова тонула на моих равнодушных глазах.

Девочка отняла ладони, влажно блеснули ее круглые карие глаза. В первый и, пожалуй, в последний раз я открыто рассматривал их — в дальнейшем это придется делать украдкой, подстерегать их на всех перекрестках, стараясь в то же время не столкнуться с ними. Извечная, болезненная игра: всюду искать чьи-то глаза, рваться к ним сквозь людскую сутолоку и одновременно непонятно почему робеть перед ними.

— А ведь ты, Гусев, меня не догонишь…

Господи, лучшей благодарности нельзя было придумать!

Плавала намного лучше меня, позже я узнал, что она выросла на Кавминводах, возле речки. Ее цельное, еще сеголетковое тело ловко ускользало от меня, неуклюжего. Иногда она подпускала меня вплотную и начинала в упор обстреливать залпами брызг, точно так, как несколькими минутами раньше ее саму обстреливал городской парень. Делала это со смехом, залп звонко рикошетил по воде.

Я не защищался. Просто нырял, расставив руки, стремясь и в то же время боясь схватить ее под водой.

* * *

Она занималась гимнастикой, и однажды я видел ее на соревнованиях, которые проходили в нашем спортзале. Она запомнилась мне на брусьях. От ее тела шло то же ощущение целостности, неразъятости на части — руки, ноги и т. д. — в этом узком речном пространстве, ограниченном двумя окованными железом берегами, оно играло, как форель на утренней заре. И в то же время оно не было чересчур поджарым, функциональным, в нем уже угадывалась полновесная гроздь, под плодоносной тяжестью которой брусья нешуточно прогибались и скрипели.