Интернат

Она не была глухой, но она была непроходимой. И насчет одинаковых шкафов я, пожалуй, сочинил. Просто теперь я понимаю, что шкафы не могли быть разными, да и все там, за стенкой, было таким же, как у нас. Тогда я этого не знал. В этой спальне ноги моей не бывало. Мы входили в одно здание, через один подъезд, но сразу же после подъезда, еще в вестибюле, четко разделялись: мальчики — налево, девочки — направо. В самом деле, девочки занимали всю правую половину общежития, мы — всю левую. Здесь, в вестибюле, никаких разделительных стен не было, но граница проходила не по стенам — по воздуху интерната. На девичью половину никто не ходил, не помню я и ни одной попытки скрытного проникновения на этот таинственный остров, причалившийся к нашим обыденным стенам. Нельзя сказать, что такой обычай насаждался воспитателями. Он принимался добровольно, был негласным, неписаным. Это был еще один атавизм дома, усиленный особенностями возраста и судьбы. Тем непривычнее поражал меня позже смешанный, расхристанный, двуполый быт студенческих и рабочих общежитий…

Ранняя весна. Нас привезли на подсобное хозяйство — кажется, открывать виноград. Но мне досталась отдельна работа — тесать торкалья. Это довольно длинные шесты, которые вбивают вдоль рядов виноградника, натягивают между ними проволоку и подвязывают к ней виноградную лозу. Когда-то они были пахучими стволами молодых деревьев — разных пород, разного цвета. Дожди, солнце, ветер сделали их одинаковыми: безжизненными, закаменевшими. Даже обнажавшаяся под топором сердцевина пепельно-серая, отравленная, без единого живого волоса. Можно подумать, что эту отраву они впитали своими отрубленными корнями.

Но я тогда думал не об этом. Скорее всего вообще ни о чем не думал. Сидел на корточках — один, в стороне от остальных, и тесал торкалья.

Если мне попадался подгнивший шест, я обрубал, укорачивал его и подтесывал вновь — чтобы легче было вогнать в землю. Мне нравилась моя работа, топором орудовать интереснее, чем лопатой. Там, в стороне, мои одноклассники открывали виноград, вызволяли лопатами его почерневшие, еще не ожившие лозы из-под спасавшей их от морозов земли. Под ногами проблескивала молодая трава, мою обнаженную спину грело апрельское солнце. Топор послушен руке, серая, местами лиловая щепа валялась вокруг. У меня хорошее, легкое настроение, я, конечно же, ни о чем не думал — до той поры, пока моей спины не коснулась чья-то рука. Да это была и не рука, а один палец, скорее всего указательный. Он прошелся по моей спине, по изогнутому и, наверное, крепко выпиравшему позвоночному столбу, повторяя все его впадины и возвышенности.

Я, конечно же, узнал, чья это рука. Я, может, даже видел — каким-то боковым, неуловимым зрением, — как подходила ко мне эта девчонка. Я тогда вообще обладал способностью видеть ее, даже не видя, отвернувшись от нее, смотря совсем в другую сторону, видеть бог знаем чем. Что бы ни делал — в классе, в столовой, на улице, — все равно видел ее. Как она сидит, как аккуратно, по-кошачьи ест, как идет по интернатскому двору, проводя ладонью по стриженым острым (как и мой позвоночник) кустам смородины. Эти кусты мы когда-то сажали вместе, классом. Я обладал охотничьей способностью — как быстро она отмирает! — ощущать, предвидеть ее появление. Вполне возможно, что и эту отдельную работу — тесать торкалья, выбрал именно потому, что знал: рано или поздно Лена пройдет, просто должна пройти возле штабеля с шестами: он стоял у дороги из виноградника на культстан. У единственной здесь дороги. Обедать мы должны на культстане и уезжать тоже с культстана — в конце дня сюда подъедет за нами, если не напьется, интернатский шофер дядя Федя.

— Кто хочет тесать торкалья? — спросил завхоз, и на расчеты у меня оставались секунды.

Я хорошо считал. И теперь наверняка заметил ее и наверняка застучал топором с еще большим усердием.

Ее палец полз по мне, а я глупо улыбался — с топором в руках! — и, затаившись, боялся спугнуть его. Спугнуть полурастение-полуживотное, эту еще вялую, но уже припорошенную сладкой пыльцой пчелу.

Когда, осмелев, оглянулся, она уже была далеко, шагах в десяти. На ней узкие и короткие, заканчивавшиеся на икрах — по тогдашней моде — спортивные брюки. Как же глупа иногда бывает наша память: лучше всего я помню черные, со следами подсыхающей глины, брюки.

Узнал бы сейчас эту руку, как узнал ее тогда, узнал по вкрадчивому касанию, хотя никогда ранее до того апрельского дня, да и позже, к сожалению, тоже, она меня не касалась? Мне кажется — узнал бы.

* * *