Интернат

Дело не в том, что Маслюк посоветовал идти на завод. Фокус в том, как он этот выбор аргументировал. Сколь неудобств в Маслюковой работе — и грязно, и тяжело, и осанка портится, а он определил самое верное, самое надежное достоинство: в тепле! А разве не так! Разве не помню я, как моя мать после работы на так называемом открытом воздухе тащилась домой с вязанкой соломы для нашей Ночки (подъехать нельзя: в таком случае солому заставили бы скинуть — это же откровенное воровство, поэтому женщины уходили со степи самотеком, с вязанками, а положенная им бричка тилипалась пустой, разве что ездовой охапку сенца «под задницу» бросит), как она остервенело швыряла солому у порога и, войдя в хату, молча кидалась к ведру с холодной водой. Опускала в него красные, распухшие, ошпаренные морозным ветром руки, повторяя: «В зашпоры зашли… В зашпоры зашли…», и по ее лицу, такому же ошпаренному, катились светлые, как в детстве, слезы.

Мои одноклассники еще учились, доучивались последние дни предпоследнего учебного года, после которого нас и расформировали, а я уже работал. По личному ходатайству Маслюка, явившегося однажды прямо в приемную нашего директора, — я остолбенел, нечаянно увидав его в этом тщательно избегаемом нами предбанничке, торжественного, в костюме с ватными плечами и с оттопыривавшейся на нем медалью «За боевые заслуги», — мне разрешили определиться на завод недели за три до конца учебного года. Я еще считался воспитанником интерната, за питание не платил, жил еще тоже в интернате и тоже бесплатно, так что трехнедельный заработок должен был составить мой первоначальный капитал.

Да и какая учеба в эти последние дни, когда уже ничего не исправить, когда припекает солнце и старшеклассники ходят в школу с двумя тетрадцами под мышкой и те — скорее для записок, чем для записей.

Тем более — перед расформированием.

Я же жил энергичной жизнью. Вставал в общежитии раньше всех, раньше всех завтракал, один в нашей огромной столовой, и к восьми часам торопился на завод.

Благодаря Маслюку, к которому, естественно, я и был приставлен на первых порах, я не был обременен производственными неудачами и скакал на работу с легким сердцем — как же часто не хватало Маслюка потом, позже!

Если на завод бежал, то с завода летел. Иных способов передвижения для рабочего человека не признавал. И без того узкие тротуары нашего городка были еще теснее от вишневого цвета, стоявшего над каждым деревом, как его колеблющееся дыхание. Затронешь ветку плечом и ощутишь его на шее, на волосах. Ты уже далеко, а ветка все сыплет и сыплет белым. Нравилось обгонять прохожих.

Если без лукавства, то летел еще по одной причине. Мне хотелось успеть в интернат до самоподготовки, чтобы на главной интернатской аллее непременно столкнуться с идущими из общежития в школу одноклассниками (и одноклассницами) и с занятым видом махнуть натруженной, прямо изнемогающей под тяжестью мозолей рукой:

— Привет учащимся!

На уроках я теперь не сидел, на самоподготовке тоже — тем настойчивее, зорче искал хотя бы мимолетных встреч с той единственной, что всегда обнаруживается в шестнадцать лет, и тем изощреннее препарировал их потом, на заводе, ремонтируя коленчатые валы: вот она увидела меня, вот улыбнулась, вот приостановилась, рассматривая мою спецовку — народ шел с завода в обычной одежде, а я, конечно же, летел в новенькой, упрямо не принимавшей масляных пятен «спецухе».

Вот она увидела меня, вот улыбнулась…

Позже, когда мне, как рабкору, предложили перейти в районную газету, и я похвалился об этом Маслюку, он ответил все той же фразой:

— А что? В тепле будешь…

Теплое местечко у Алексея Васильевича Маслюка. И рядом с ним тоже. Чиркнул человек по горизонту, а след все теплится.

Когда-то, давным-давно, в селе у нас был весенний праздник — «теплый Алексей».

ЛЕНА

Еще один человек, которого мне хотелось бы выделить из спальни, как выделяют из своего дома любимых сыновей. Спальня, о которой говорю, была прямым продолжением нашей. Ее составляли те же стены и тот же самый потолок. Разделявшая спальни стенка с двумя одинаковыми, одинаково приставленными к ней с разных сторон платяными шкафами не была глухой: если нам казалось, что девчонки хохочут после отбоя, мы начинали колотить кулаками в эту некапитальную стену. На наши собственные, случавшиеся куда чаще безобразия стенка откликалась тем же. «Заткнитесь!» — вымолачивали нежные девичьи кулачки.