Интернат

Я сидел вечерами в классе не без корысти. Втайне ждал: откроется дверь, и войдет она. Однажды так и случилось. Открылась дверь — я так размечтался, что не расслышал шаги в коридоре или их заглушила музыка, — и вошла она.

— Ты здесь? — осторожно спросила в потемках.

— Да, — ответил я и с колотившимся сердцем пошел ей навстречу.

Мы встретились на середине класса.

— Что ты здесь делаешь?

— Так.

Мы стояли так близко друг к другу, что я уже различал и ее глаза, нечеткие, размытые темнотой, как затравевшие степные колодцы с горстью черной воды на дне, и ее щеки — темнота скрадывала и их, и от этого они казались еще более нежными, завечеревшими, и две пряди волос, поникших с висков к подбородку. Мне надо было сделать еще шаг, может быть, полшага, и это наверняка изменило бы сам путь или, во всяком случае, многое на пути, что предстоял нам обоим. Но я чувствовал, что если сделаю его, то будет смят, стиснут водораздел, который несильно, еще только примериваясь, натягивал ее передник и который я не видел, но угадывал каждой пуговицей на своей рубахе. Его дыхание — когда она делала вдох — уже чутко касалось меня.

— Слушай, я сейчас такое сделаю, — сказал я. (Увы, в подобных тупиках мы частенько, слишком часто кидаемся к слову и только к нему, как к разрешению всех страстей.)

— А я закричу.

Был май, одно окно в классе, как раз напротив нас, открыто, оттуда тянуло прохладой, синее, легкое небо застеклило его, и я собирался встать на подоконник — осень-зима-лето — и ухнуть вниз, в колодец — черт знает зачем.

Только теперь мне ясно, что она поняла меня совсем иначе.

Решила, что я ее поцелую.

Да могла ли хоть чем-то разрешиться эта болезнь, если во мне, шестнадцатилетнем, еще сидела слюнявая дурь, а, она, шестнадцатилетняя, шла в класс совсем не для того, чтобы наблюдать телячьи прыжки с подоконника.

Водораздел, перешагнуть который понадобились не шаг и не полшага, а вон сколько лет.

* * *

На самоподготовке разрешалось сидеть, где захочешь, — слабая иллюзия домашней вольницы — и класс, как молекула, внутренне пересматривался. Перестройкой двигала малозаметная и тем не менее очень упрямая сила. Если на уроках мы сидели по железному принципу; мальчики с мальчиками, девочки с девочками и больше того — сидели совершенно добровольно, по взаимному согласию и взаимным привязанностям — попробовали б меня, например, посадить с любой из девчонок! — то на самоподготовке наши парты становились двуполыми. Поскольку Ленина соседка Зоя Соколова, пухленькая, с подвитыми волосами, каждый раз подсаживалась к Гражданину, то я быстренько перебирался к Лене, оставив Плугова одного. Впрочем, он моего отсутствия, пожалуй, и не замечал.

Формальным поводом моей передислокации была помощь Лене в решении задач. Но стоило мне утвердиться рядом с нею, как я попадал в муссоны и пассаты ее дыхания, запахов — я еще помнил запах стираной байки: мать вносила со двора огромную охапку постирушек, стоявших колом, как распятия, и говорила, что они пахнут ветром, и они действительно пахли ветром, морозцем, свежестью, — а когда наши плечи или руки встречались, у меня вообще пропадало желание двигаться, соображать, словом, все вместе это сбивало меня с панталыку, и решение задач затягивалось.

Она поднимала глаза и недоуменно смотрела на меня. Все близко, почти ощутимо: и родинки, пробираться к которым надо было сквозь мельчайший, неосязаемый пушок, подобный тому, что окутывает летом зреющие абрикосы, и губы, крепкие, потрескавшиеся и, наверное, шершавые.

Когда-то в селе у меня была соседка Лариса Недбайлова, моя ровесница. С нею у нас водоразделов не было, мы расправились с ними с деревенской простотой, что, впрочем, делают все или почти все сельские мальчишки и девчонки: жизнь в природе, в естественном круговороте подворья. Мы пасли с нею овец, управлялись по хозяйству, ездили за люцерной, которую она рвала прямо руками, отчего они были вечнозелеными, твердыми и все в трещинках — маленькие, давно живущие взрослой жизнью ладошки. Когда она трогала ладонью мои щеки, я ощущал все ее занозы и трещинки, чувствовал, какая ладошка крепкая и шершавая…

Черт возьми, я же знаю, как это делается: чуть-чуть наклониться вперед и все трещинки зальются соком, как лопнувшие вишни.

…В выходные дни, по вечерам, в холле общежития включали телевизор. Он маленький, первых выпусков, работал только в присутствии Коли Гребенюка, а народу в холл набивалось под завязку, так что я, никогда не отличавшийся хорошим зрением, ничего в телевизоре не видел.

Но ходил в холл регулярно.

Устраивался возле окна, под прикрытием шторы, и самым бессовестным образом рассматривал ее профиль, отыскать который мне проще, чем экран. Как все девчонки, она простодушно любила кино, и все страсти, что мог вместить наш телек, незамедлительно отражались на ее лице. Будь моя воля, я бы показывал по телевизору только комедии — когда она смеялась, то иногда поворачивалась ко мне, и наши взгляды встречались…

* * *