Иисус достоин аплодисментов

Смеркалось. Одинокий маленький поселок на окраине большого города. Поселок разложился под холмом. Вокруг холма разбежались дома в стихийном ранжире. О мегаполисе города напоминал лишь «топот» трамвая. В поселке по архаической привычке еще держали коров и открытые двери. Коровы паслись в лугах по всему периметру поля вплоть до поселка. Вокруг кипело пиршество зелени. В высокой процветающей траве, облокотившись на обе руки, полулежал на боку красивый молодой юноша с родинкой на левой части щеки возле губ. Он был гомосексуалистом и играл на скрипке. Он лежал на пышных раскидистых, растущих из земли белых полевых ромашках, в руках его покоился томик «Братья Карамазовы». Он читал и плакал. Он не верил, что Митя убил своего отца, и это была правда, отца убил Смердяков, но юноша не прочел до этого места и не знал. И он, поэтому плакал. Закрыв томик, он встал на ноги, утер тыльной стороной ладони скупую юношескую выкатившуюся из глаз невиновную слезу и подумал о своем друге. Он знал, что сегодня он беспричинно умрет, по вине жестокосердечного, не понимающего, что власть коммунистов и тоталитаристов закончилась, общества, не понимающего, что гомосексуалисты тоже полноправные граждане Российской Федерации, даже чеченцы.

— Да-а, — Сингапур положил рукопись на стол.

— Интересно? — в волнении спросил Филиал.

— Как тебе сказать… Стиль… необычный, — ответил Сингапур.

— Да, там запятые кое-где нужно правильно расставить, — согласился Филиал. — Эта рукопись для меня очень ценная, я два года писал этот роман. Думал, в Уфе его издать. Но решил, что в Москве будет лучше. Мне деньги за него не нужны, мне главное, чтобы люди его прочитали и поняли. Там очень много мыслей и о свободе, и о судьбе России, и о ее месте в мировом сообществе. Я думаю, что нужны спонсоры, сейчас ведь везде блат; я думаю показать ее в Радикально-Либеральную партию, думаю, они прочитают, я там и про них написал, думаю, они помогут мне его издать. Или мне сразу идти в издательство? Как вы, Федор, думаете?

— Ну, — Сингапур замялся, — трудно сказать.

— Я читал книги одного издательства… не помню… Так там у них похож стиль на мой, они печатают молодых авторов, как я. Хорошее издание, думаю, они напечатают. Я слышал, там главный редактор — тоже демократ.

— В смысле… определенном? — Сингапур сам не ожидал от себя такой деликатности в выборе слов.

— Да, — кивнул Филиал, — его, слышал, волнует эта проблема. Ему должен понравиться мой роман.

— Ну, если так… тогда конечно… тогда — поймет… Где же скорая! — вдруг воскликнул он. Галя тяжело вздохнула, резко перевернулась на спину и захрипела.

В дверь позвонили.

— Наконец-то! — вскричав, Сингапур бросился открывать дверь.

— Наконец-то! — он справился с замком и распахнул дверь. На пороге стояли его мама и отчим.

— Здравствуй, Федор, — поздоровалась мама. Высокая, полная, еще привлекательная женщина пятидесяти лет. В свободном летнем костюме, через плечо сумочка. Чуть склонив голову, она внимательно вглядывалась в сына. Такие же черные непослушные волосы, такие же темно-карие пытливые глаза, но взгляд неуверенный, оттого еще более пытливый. Она всегда так вглядывалась: чуть склонив голову и внимательно, когда собиралась говорить серьезно.

— Здрасте, кивнул Федор, казалось, он стал ниже ростом, как-то сник и совсем ссутулился.

Он отошел от прохода. Мама вошла, следом отчим, плотный, с тяжелым представительным животом от самой груди, плечи широкие, руки сильные, походка усталая, лицо давно припухшее, взгляд равнодушный, сказал, усмехнувшись: — Привет, — он всегда усмехался, когда нечего сказать, словно говоря этим: «Все мне с вами ясно», — и обязательно напевал что-то известное только ему и все на один мотив. Он и сейчас напевал, мельком взглянув в зеркало, поправил пробор светленьких жиденьких волос… Сингапур не любил отчима. Всякий раз, когда случалось видеть его, обходился «здрасте» и не смотрел ему в лицо. Впрочем, отчим и не замечал этого, он вообще его не замечал. Так у них сложилось. Он никогда и никак не называл его — он вообще никогда и никак не называл его, даже маленького, даже по имени. Если была необходимость, говорил сразу, без обращения, без имени. Так у них сложилось. И Федор его никак не называл, и если была необходимость, говорил сразу, без обращения, без имени-отчества. Только когда совсем маленький был, тогда называл «папа», потом «па», последние года два язык не поворачивался и «па» назвать. Обходился.

Даже в этом обманул, — вздохнула мама, увидев грязный, в засохших пыльных разводах пол. И точно в укор сняла босоножки. Федор немедля поставил перед мамой тапочки, — Да-а, — вздохнула она, надев тапочки. — Ну, что, Федор, — она хотела продолжить, вошла в зал, увидела гостей. — Здравствуйте, — поздоровалась.

— Здравствуйте, — поняв, кто вошел, почтительно привстали парни.

— Бог ты мой, — мама увидела Галю. Та не спала. Впрочем, она и вовсе не спала. Тяжело поднялась, в беззвучном болезненном ужасе смотрела на вошедших.