Иисус достоин аплодисментов

— С тобой тут запьешь, — ответила мама. Слезы выступили; сдерживаясь, она старалась не плакать, слезы текли, лицо ее раскраснелось, она затягивалась часто, долго и тяжело выпуская дым. — У меня и так давление. Самой в пору в больницу ложиться. Что ты со мной делаешь… Федор, нельзя так… Что с квартирой сделал, во что ты ее превратил… Это же… притон. Здесь жить нельзя, везде грязь… И… — она решилась. — Почему ты соврал, что… Тебя же отчислили, Федор… Сколько ты будешь испытывать меня? Отец (так она называла отчима) больше не будет платить за тебя… Словом, Федор, ты пойдешь работать. Он уже договорился, тебя возьмут слесарем. Квартиру эту мы сдадим. Будешь жить с нами. И не вздумай со мной спорить! — она не выдержала, заплакала.

Федор не спорил. Закипел чайник, он заварил чай, сел на место — все молча. Не собирался он спорить. Права мать; он смотрел в окно… тошно было, тем более за окном солнце, березы… тихо было во дворе, тихо и безветренно — что выть хотелось. Будет он и слесарем работать, и с квартиры этой съедет, и с ними жить будет… хотя как он с ними жить будет… как? Не первый раз мама поднимала этот вопрос, не первый раз уговаривала его переехать и жить вместе… Не соглашался Федор, до скандала не соглашался, до слез и крика. Ненавидел он отчима, не мог он жить с ним в одной квартире. Впрочем, не за что ему было отчима ненавидеть. Единственное, что отчим не делал для него, это не любил его. Во всем остальном Сингапуру можно было только позавидовать. Он жил на полном обеспечении, и жил как хотел.

— За что ты его не любишь, — спрашивала мама, — что плохого он сделал тебе? Он же тебе больше, чем отец. Все твои капризы, все твои желания — все исполнялись им.

— Все исполнялись тобой, — возражал сын.

— Но на его деньги. Он ни разу не повысил на тебя голос, ни разу не поднял руку.

— Но ни разу и не приласкал. Я с девяти лет живу с ним. Хотя бы раз он назвал меня по имени?

— Но он такой человек…

— Он и бабушку ни разу никак не назвал, — напомнил Федор. — Ни разу, даже по имени-отчеству. Она-то ему, что плохого сделала?

— Но он такой человек, — защищалась мама. — Он просто скромный.

— Это иначе называется — равнодушный. Он женился на тебе. И бабушка, и я были ненужной обузой, мебелью, даже хуже — ничто.

— Не говори так! Он все делал для вас, для тебя.

— Для тебя, — уже зло повторял он.

— Да твой родной отец и того для тебя не сделал, и тысячной доли не сделал…

— Родной отец звал меня по имени, я помню это.

— Родной отец от тебя отказался. Это ты помнишь? Родному отцу на тебя наплевать, он вообще не верит, что ты — его сын.

— Тем лучше, раз у меня не было родного отца, зачем мне приемный?

— Да затем, что он кормит тебя, одевает, заботится о тебе!

— Если ты поменяешь меня на собачку, он даже не заметит, и также будет заботиться о ней, о твоей собачке, даже, возможно, кличку ее запомнит. Он хоть помнит, как меня зовут?

— Чего ты хочешь? Чего ты добиваешься?

— Чтобы ты называла вещи своими именами и не путала своего мужа с моим отцом. И не заставляла меня быть ему благодарным. Он мне не отец, он твой муж — все, что я хочу от тебя — чтобы ты поняла это. А то, что мой родной отец не верит, что я — его сын, это неважно. Важно, что я верю, что он мой отец. А я в это верю. И поэтому люблю его.

— Ему даже не интересно, как ты живешь!

— Отчиму тоже не интересно. Но уж лучше любить иллюзию, чем чужого дядю, который спит с твоей матерью.

— Сейчас ты такая же дрянь, как и твой родной отец.

— Зато сколько эмоций. А с твоим муженьком — мужичком, который Миллера от Малера не отличит, который уверял меня, что прочитал море книг, и ни одной из них не помнит, который рассуждает, что Толстой и Достоевский скучные, и вообще он любит научную фантастику; у которого вся прелесть в жизни — это рыбалка и баня, а в живописи главное, чтобы душа отдыхала; как ты вообще с ним живешь, ты, у которой настоящее высшее литературное образование, ты, которая читала мне Экзюпери и учила меня любить Моцарта и Вивальди… Мама, мы и он из другого мира, оттого он мне противен и со своей рыбалкой, и со своей деревней… Он мужик, а я никогда им не был.

— Плохо, что ты не мужик.

— Плохо, что ты становишься с ним бабой.

— Дурак, — обиделась мама.

* * *

Теперь Федор сидел тихо, теперь он не возмущался, не спорил, пусть будет, как будет, может, мать и права. Будет он и слесарем, и мужиком, и… В злобе смотрел он в окно… Тихо было, безветренно. По дорожке шли две молодые мамы с колясками, коляски яркие, мамы красивые, обе длинноногие, в шортиках, в маечках.

— Хочу еще сына, — сказала одна, — только, чтобы мужик алименты платил, а то все эти халявщики… надоели.

Вторая мама только усмехнулась. Проводив их, Сингапур поднялся.

— Ладно, мама, устал я.