Иисус достоин аплодисментов

— Значит так, — строго говорила мама, когда уже вместе с отчимом они стояли на выходе, — завтра в десять утра приедет машина, к этому времени собери все свои картины, мы их перевезем, сложишь их в своей комнате. Ключи, — протянула она руку, Федор отдал ей ключи. — Ходить тебе все равно никуда не надо, занимайся делами, собери свои картины, чтобы потом не обижаться, а я уже потом все вещи твои соберу, приберусь здесь. Всё, завтра в десять я приеду. Занимайся делами… И запомни, Федор, — мама пристально глядела на него, — все это ради тебя.

Они ушли. Сингапур зашел на кухню, взял заваренный чай, вернулся в зал, сел в кресло. Что теперь было делать… Черт его знает.

* * *

— Вот такие, Дима, дела, — не глядя, заключил он. — И главное, — он попытался усмехнуться, — все это ради меня. Ради моего же блага. Для моего же блага отнять у меня мастерскую… и сдать ее… Для моего же блага! — не удержавшись, в ненависти выругался он. И я даже знаю, кому они хотят ее сдать. У отчима — старший брат, у старшего брата — сын, рецидивист конченный, и ладно бы воровать умел, так ведь всю жизнь по тюрьмам и лагерям — и всё за три копейки. Причем отец его зарабатывает хорошие деньги, и сын никогда ни в чем не нуждался, а все равно воровал. Независимым быть хотел — бродягой. Хоть по жизни трусоват и с подлецой, ко всему прочему ума небольшого и души широкой, эту-то широкую его душу, отец его всегда в заслугу ему и ставил: дескать, сын мой последнего не пожалеет, последнюю рубаху свою снимет и отдаст. Да, видел, последнее отдавал, ни рубля на гульбу не жалел, зато, отдав последнее, с чистой душой, тут же мог и обворовать, причем того, кому только что последнюю рубаху отдал. И то, и то — искренне, и отдавал искренне и крал искренне, без всякой задней мысли — как дитя. И внешне роста невысоко, худощав, светловолос, глаза чистые голубые, взгляд искренний, и зовут — Алеша. Посмотришь на него, послушаешь — сама невинность. Отвернешься, обязательно что-нибудь да сопрет и не покраснеет. Три года назад вышел на свободу, три месяца погулял, жениться успел — по любви, на заочнице, четыре года переписывались, влюбилась, поверила ему. Свадьбу сыграли. Отец его с этой свадьбой в долги влез — на радостях — сын женится, сын одумался. Он сына на работу устроил, в магазин продавцом под свою ответственность. Через три месяца сыночка взяли — вооруженное ограбление коммерческого киоска. И вот судьба — пошел грабить коммерческий киоск с газовым пистолетом, а в этом коммерческом киоске в гостях у продавщицы сидели два ее знакомых — оба сотрудники ОМОНа. Так что перед судом Алеша три месяца в больнице лежал побитый и поломанный. Сел. Кстати, и магазин, где продавцом работал, обокрал по-тихому — думал, не заметят. Он — в колонии, жена дочь ему родила. Естественно, ждать такого кретина девять лет, когда она его всего три месяца знала, если переписки сладенькой не считать. Жить дальше надо. У нее любовник. Все открыто, всё всем известно. И вот тебе ситуация: у брата отчима единственная внучка. Пока невестка живет со свекром, но идет разговор, что собирается съезжать, что естественно. Сама она из деревни. Съедет она и все, не будет внучки. Есть выход — поселить ее в моей квартире вместе с внучкой и любовником, тогда брат отчима может внучку хоть каждый день навещать, потому как, получается, что квартира его, и платить невестке за нее не надо. В своем роде взаимные обязательства. Вот тебе и история. Вот тебе и кровь родная, которая все стерпит и все простит. И для отчима эта внучка двоюродная, роднее всех, всех — это меня, пасынка его. А сдавать — это только так называется. Брат его в долгах по сей день… А мать мне про какую-то благодарность говорит…

— Не у всех же такие отчимы, — возразил Дима.

— У всех, поверь мне. Отчим тогда хорош, когда по любви, когда он чужого ребенка — как своего. А когда по обязательству, когда ребенок — как приложение, которое должно любить, тогда… Да, и когда по любви… В любом случае — у всех характер. И когда характеры столкнутся… Уверяю тебя: отчим если не скажет, то подумает, обязательно подумает: вот мой бы, родной бы сын… и так далее. Когда оно родное, когда оно свое… все простишь, все поймешь… а когда чужое… Мне еще повезло, мой хоть в мою жизнь откровенно не лезет, моим носом в мое чужое не тычет. А есть, которые и тычут, и еще как тычут — с наслаждением, с благородством: я тебя кормлю, воспитываю, а ты меня слушай, а ты мне не перечь.

— Если так, то и родные отцы бывают похлеще, — возразил Дима.

— Бывают, — согласился Сингапур. Только когда доходит до крайнего, родной отец, какой бы он сволочью не был, волей-неволей кровь вспомнит. Кровь сама ему вспомнит. А отчиму вспоминать нечего. Это только в поэзии — кровь — любовь — дурной тон, а в жизни это — рифма, и очень сильная рифма. И дуры те матери, которые своим детишкам внушают: этот дядя — теперь твой папа, ох, дуры, — с внезапной болью тихо произнес он. — Вот такие вот дела, — он замолчал.

Гена спал. Перешел на диван, лег и уснул.