И нет рабам рая

Робко, как невеста, стыдливо, как жена после первой брачной ночи, благодарно, как мать, дождавшаяся рожденного в муках первенца.

XV

В обратный путь они выбрались не в воскресенье, а во вторник.

Мирон Александрович отлежался на перинах Спивака, пришел в себя, сходил в корчму, успокоил роженицу, заученно, неискреннее, по старой адвокатской привычке похвалил своего подзащитного, ее мужа, перебросился несколькими словами с Зельдой, готовившейся, видно, исполнить тут же, в корчме, обязанности повитухи, поймал ее благодарный, почти заискивающий взгляд, многозначительно, без всякой на то надобности, покачал головой, напуская на себя еще большую важность и серьезность.

— Суд когда? — странно запинаясь, чувствуя всю неуместность своего вопроса, спросил Ицик.

— Скоро. Если дело не вернут на доследование, — привстав на цыпочки, ответил Мирон Александрович и стал прощаться.

— Вас как зовут? — глядя на него в упор, прошептала Морта.

— Мирон… Мирон Александрович. — К такому простому вопросу он был явно не готов.

— А по-еврейски?

Дорский замялся.

— Мейлах, — сказала за него Зельда. — Король.

— Если Ешуа вернется… если я… если у меня, то я своему сыну дам Ваше имя.

— Почту за честь, — буркнул Мирон Александрович с той же обворожительной адвокатской неискренностью.

Он вышел из корчмы и зашагал к базару.

Дорский и сам не мог объяснить, зачем туда идет, что ему там нужно, но шел, подчиняясь слепой, взбудораживающей душу, силе, которую не обозначишь ни словом, ни жестом, ни вздохом, но которая толкает тебя, и ты не в силах противостоять ей, как бы ни старался.

Рыночная площадь кишела людьми. Со всей округи, даже из Мишкине, в местечко съехались прижимистые оборотистые крестьяне в надежде сбыть свой товар и заработать на зиму лишний грош.

Визжали поросята, мычали, задирая к небу свои тяжелые, венценосные головы, коровы, лоснились на солнце лошадиные крупы, между возами бродили хлопотливые покупатели, присматривались, приценивались, принюхивались насчет дармовщины. Яркие, как петухи, цыгане лудили прямо у телег посуду.

Мирон Александрович протиснулся между возов и не спеша направился туда, где веселые и нищие мальчуганы выкрикивали на всю площадь, на все местечко, на весь белый свет самые добрые и самые беспомощные слова, какие только Дорский на своем веку слышал:

— Рыба!.. Свежая рыба!

— Лещи, лещи — лучших не ищи!

— Окуньки! Окуньки! Прямо из реки!

— Щуки! Щуки! Из рук в руки!

Мирон Александрович остановился, прислушался, закрыл глаза, и словно ничего не было — ни Петербурга, ни крещенья, ни Виленского окружного суда, ни колик в сердце, ни вины, ни угрызений совести, только рыба, рыба, рыба, бьющая хвостами, шевелящая жабрами и плавниками, нарядными и мягкими, как шелк, сверкающая серебряной, как блики луны, чешуей, только цыпки на худых ногах, только заломленный картуз!

Какое щемящее, какое охватывающее душу блаженство! Какой захлест времен! Какое горестное, неповторимое упоение! Всего за гривенник, всего за пятак, всего за полтинник!

— Подходи, подходи!

И Мирон Александрович подошел.

Мальчуган окинул его взглядом с ног до головы, впился, как клещ, в его лысину, обхватив руками ведерко, как будто он, Дорский, мог его отнять.

— Почем рыба? — спросил он, волнуясь.

— По гривенному за штуку… Дешевле нигде не найдете. Не рыба, а куски жемчуга! Бриллианты!

— Да, да… Жемчуг и бриллианты!..

Торговец, покосившись на Дорского, на его столичное пальто, на его выглаженные Ентеле брюки, на его — не цыганами ли — луженную лысину, засомневался вдруг в покупателе, приняв незнакомца за обыкновенного скучающего зеваку. Где это слыхано, чтобы мужчина рыбу покупал? Рыбу выбирают бабы, мужчины деньги зарабатывают.

— За все полтинник, — набил цену торговец.

— А с ведерком?

— Ведерко не продается.

— Купите у меня, — вмешалась его соседка — ни дать, ни взять конопатая Хая-Лея. — Я дешево отдам… вместе с корзиной.

— Мне нужно с водой и ведерком.

— И с водой? — вылупился на него мальчуган.

— А что, воды жалко?

— Воды не жалко… А деньги у тебя есть?

— Есть.

— Покажи.

Мирон Александрович достал золотой.

— Ого! У меня сдачи не будет.

— А я без сдачи… Только с ведерком и водой.

— Продавай, дурак, пока господин не раздумал, — сгорая от зависти и клюя взглядом золотой, пробормотала ошарашенная соседка.

— Сперва деньги! — потребовал мальчуган.

Мирон Александрович припечатал монету к щербатой, деревянной лавке, поблескивавшей чешуей.

— Рыба ваша, — выдохнул торговец, схватил золотой, сунул его не в карман, а за пазуху и — давай бог ноги!

Дорский взял ведерко и зашагал прочь.

— Абка! Генехке! Шлеймке! — во всю глотку орал счастливый торговец. — Сюда! Сюда! Что-то вам покажу! От зависти лопнете!

— Ну что орешь как резаный? — огрызнулся самый старший — Шлеймке.

— Смотрите! — счастливый торговец вытащил из-за пазухи золотой и помахал им в воздухе. — За два окуня и два леща! За ведерко! За воду! Вон тот… лысый… купил!.. Бегите! Может, и у вас возьмет! Бегите!

Сорванцы схватили свой товар, бросились к уходящему Мирону Александровичу, обступили его со всех сторон и наперебой затараторили: