И нет рабам рая

Она затягивала, заманивала его в свои сети, смущала, отвлекала, угнетала своей старческой, казавшейся смешной и жалкой, любовью, своими кроткими и тягучими наставлениями, присвоив себе не принадлежащие ей права.

— Я решил отказать тебе дядин дом, — сказал он, стараясь направить разговор в другое, не столь щекотливое для себя, русло.

— Мне?

— Ты единственная и законная наследница. Тридцать лет служила ему верой и правдой.

— Служила, — согласилась она. — Но пустой дом мне не нужен.

— Как пустой? Полная коробочка.

— На кладбище и то веселей. Там люди.

— Будут и тут люди.

— Того, кого я хочу, не будет.

— Ну тот… тот умер, — ничего не подозревая, сказал Мирон Александрович.

— Он жив, — сказала Ентеле.

Мирон Александрович стоял, как на маскараде, в молитвенном одеянии Нафтали Спивака, моргая, как бы запорошенными солью глазами.

— Лучше исполни другое свое обещание, — зашептала Ентеле. И Дорского передернуло от ее шепота.

— Я их столько надавал в детстве.

— Ты дал его при свидетелях. Когда приехал из Вилькии на каникулы.

— При свидетелях? — юридический термин в устах Ентеле позабавил Мирона Александровича, но гримаса на лице не исчезла.

— Твой отец… стекольщик Меер… и мой отец — старьевщик Мотл… твоя мать — Злата… и моя — Фейге… и рабби Ури своими ушами слышали… Ты обещал при них.

— Что обещал? — теперь лицо Мирона Александровича выражало только растерянность.

— Испугался? — без злорадства, но колко промолвила Ентеле и провела морщинистой рукой по волосам.

— Да мало ли что сопляк ляпнет… — нервно засмеялся Дорский.

— А я поверила… Мы с тобой еще медными грошами… как обручальными кольцами обменялись. Помнишь?

— Нет, — отрубил Мирон Александрович и сам устыдился своей резкости.

— Вот он твой грошик… — Ентеле откуда-то из бесчисленных складок своего длинного платья извлекла монету и протянула Мирону Александровичу. — Посмотри!

Дорский поежился.

— Заржавел грошик, — сказала она. — Но ни на какой дом, ни на какое богатство, ни на какую золотую карету его не променяю… Посмотри!

Мирон Александрович невидящими глазами уставился на ее сморщенную ладонь, на которой тускло желтела выуженная из реки забвения улика.

Спектакль слишком затянулся, подумал он. Пора кончать. Так я, чего доброго, все мысли свои расплескаю и ни одной строки не напишу.

— Мне, Ентеле, надо работать… речь писать… в защиту арестованных.

— Пиши! Мешать не буду. Но знай: по закону ты был и остался моим мужем.

— По какому еще закону?

— По нашему.

— Мы же детьми были! Детьми! — терпеливо объяснил Мирон Александрович.

— А что — у детей сердца нет? Памяти нет?.. Ты не бойся… Не хочешь быть моим мужем — не надо… Никто тебя не неволит. Только я как была твоей женой, так и останусь. Спроси кого угодно, все тебе скажут: Ентеле-вдова, Ентеле-жена Мейлаха Вайнштейна… Меня все так зовут. И покойный реб Нафтали, царства ему небесное, звал… Каждый год мы поминали тебя… Свечу зажигали… Реб Нафтали после того как получил какое-то письмо, всех уверял, будто тебя казаки убили… Догнали на конях и зарубили. Вот так, — Интеле полоснула себя рукой по шее. — Уверял, будто голова твоя скатилась в канаву, и вода понесла ее сперва в речку, потом в Неман… потом в море. Думали и нынче свечу зажечь, да вон как все получилось. Теперь, когда ты уедешь, я всем буду говорить, что казаки только ранили тебя… что ты в городе, в Вильно, живой и здоровый… что скоро я к тебе переберусь… что приезжал ты не только, чтобы защитить невинных — ведь и я, Мейлахке, невинная, и у меня на свете нет защиты, кроме тебя, нет — а потому, что больше не мог жить в разлуке… Пока тебя так долго не было, знаешь, о чем я мечтала: чтобы нагрянули казаки и срубили мне голову… чтобы скатилась она в канаву, и вода понесла ее в Неман, а из Немана в море… к тебе.

Она зарыдала навзрыд, и слезы ее совсем доконали Мирона Александровича. Он медленно, словно его заморозило, подошел к ней, невинной, как их детство, как грошик на ладони, и протянул ей конец покрывала.

— Успокойся, — сказал он. — Утри слезы.

Других слов у него не было.

С какой-то пронзительной ясностью он вдруг понял то, чего не мог воедино связать раньше, то, что жило в нем, как облака в небе, летуче, рвано, неуловимо, то, что его мучило в Вильно во время и после нелепого, вещего сна, в котором он впервые за сорок с лишним лет увидел свою мать Злату, так похожую на нее, на Ентеле.

Только теперь Мирон Александрович как будто полностью осознал ето значение. Сон всколыхнул не страх, в ощущение огромности и непосильности ноши, от которой он, крестившись, вроде бы освободился. Тут, на родине, эта ноша не только не убавилась, а во стократ возросла. Теперь он взваливал на плечи не Россиенское дело, не участь подсудимых, а судьбу всех, включая и ее, Ентеле, перестав быть присяжным поверенным, а став сыном, братом, мужем.

Медный грош на ладони Ентеле был только эмблемой, только напоминанием о том, что сейчас он, Дорский, должен испить всю чашу до дна.

Всю! Без остатка!