И нет рабам рая

Это он, тот другой, Мейлахке Вайнштейн, так думает, попытался взять себя в руки Мирон Александрович. Это ему, Карасю, кажется, что всюду — куда ни глянь — тюрьма. Это он вместо того, чтобы повернуть оглобли, едет в местечко, где его, Дорского, никто не ждет.

Это он занял его место в кибитке.

Это он пойдет в синагогу, свяжет и переполошит местечковых баб.

Он! Он!

Пусть остается в местечке — Мирон Александрович отпускает его.

И лавку, и дом дяди Нафтали Спивака пусть забирает — Дорский отказывается от наследства.

Пусть радуется, пусть торгует не лещами и линями, а лопатами и граблями. И керосином.

Пусть! Пусть!

— Ничего не чувствуете? — томясь от своих мыслей, снова раздваиваясь и растраиваясь, обратился Мирон Александрович к вознице.

— Ничего.

Дорский принюхался к воздуху.

— Пахнет.

— Ага, — согласился Хаим-Янкл Вишневский, довольный тем, что его лошадь опорожнилась раньше, у ворот острога. — Медуница!

— Одеколон.

— Ага… Медуница, она точь-в-точь, как одеколон. Дышал бы и не надышался.

Мирон Александрович готов был поклясться, что пахнет одеколоном. Медуницей Берштанского.

Он потрогал виски, зачесал волосы: и правда короче стали, короче.

— Дальше я дорогу не знаю, — сказал возница. — Подсказывайте, если не забыли…

— Забыл… Забыл… Но скоро, кажется, будет развилка.

Мирон Александрович еще раз принюхался. Пахло! Ей-богу, пахло. Запах был терпкий и пряный, он ласкал ноздри, дразнил воображение. Дорский ни с того, ни с сего принялся оглядывать свое пальто и обнаружил на груди седой, свившийся волос. Он взял его двумя пальцами, растянул и, стараясь не сдуть дыханием, уставился на него. Потом нашел еще один волос, потом еще один, и предчувствие чего-то неотвратимого, ощущение какого-то колдовства сжали сердце.

— С вами не бывает?.. — начал он, почти дрожа.

— Чего?

— Сидите, скажем, за столом или где-нибудь у речки, и вдруг к вам кто-то приходит.

— За столом я всегда сижу один, а для речки у меня времени нет.

— Да, да, — машинально сказал Мирон Александрович, не в силах остановиться. — Приходит мальчик: ноги в цыпках, картуз смят, в руке ведерко.

— И чего ему надо?

— Не знаю… То есть догадываюсь, но у меня этого нет… того, чего он хочет, у меня никогда не было. Наверно…

— А вы не церемоньтесь! Гоните его! Гоните, чтоб не мешал, чтоб дал спокойно поесть.

— Чем больше гоню, тем чаще он приходит.

Что со мной, укорил себя Дорский. Этого еще не хватало — изливать перед извозчиком душу. Но перед кем и когда ее излить? Перед Гаркави? Пропишет еще одно лекарство. Перед сыном Андреем? Тому и без излияний ясно: отец с жиру бесится. Прикажете перед Туровым и Чистохваловым? Хороши исповедники! Был один человек — Кристина, бог забрал. Пусто. Как пусто! Не на кого опереться, не с кем поделиться, некому довериться, — пустыня. И где — в двух шагах от родного дома, от колыбели, от начала начал.

Впереди показалась развилка.

— И вправду развилка, — причмокнул языком Хаим-Янкл Вишневский. — А от развилки куда? Направо, налево, прямо?

— Не знаю. Вон кто-то стоит. Спросим.

Сделав себе шапку из веток с листьями и надев ее, как лавровый венок, на голову, на развилке пританцовывал Семен. На плече у него, покачиваясь в такт его движениям, сидела озабоченная, выцветшая на солнце галка.

— Убогонький какой-то, — промолвил возница.

Кибитка подкатила к самой развилке. Галка покачалась, покачалась на Семеновом плече и взмыла вверх.

— Не скажешь ли, добрый человек, как нам проехать в местечко?

Семен молчал. Нахлобучив свой венок на самые уши, он сверкнул глазами на Мирона Александровича, на кибитку и отвернулся.

— Видно, глухонемой.

Дорский зашел сбоку, поймал, как рыбку, взгляд Семена и повторил свой вопрос:

— Как нам, добрый человек, проехать в местечко? Налево или направо?

Семен долгим взглядом посмотрел на Дорского, на его длиннополое, помятое, необычное в здешних краях пальто, на редкие волосы, как бы нимбом обрамлявшие череп, и молча, что-то мучительно вспоминая, снял с себя венок и двинулся к незнакомцу.

Мирон Александрович попятился к кибитке, но Семен настиг его и, радостно улыбаясь, увенчал его своей лиственной короной. Увенчал и залюбовался.

Венок сполз набок, чуть ли не на самое ухо, Дорский попытался сбросить его, но Семен просительно-повелительным жестом остановил Мирона Александровича и сказал:

— Пойдем!

— Куда?

— В местечко. Я тебя давно жду.

Дорский уже жалел, что сунулся с расспросами первый — для того, чтобы спросить дорогу, есть возница — Хаим-Янкл Вишневский, но сетовать было поздно.

— Садитесь в кибитку, — предложил Мирон Александрович. — Так быстрей.

— Нет. В писании сказано: он должен прийти пешком.

— Да, но вы меня с кем-то путаете… обознались…

— Никто не верил, что ты придешь… Никто… Они ждут чего угодно — почестей, чинов, денег, а я ждал тебя… Ждал и дождался…

— Может быть, может быть, — зачастил Дорский, — но я не тот, за кого вы меня принимаете.