И нет рабам рая

— Правду только бог знает, но бога в суд не вызовешь, — хмуро произнес Маркус Фрадкин, оглядываясь на дверь и прикидывая в уме убыток. Не густо, но и не пусто. Ешуа Манделю и его товарищам по несчастью придется, видно, отстрадать за несовершенный грех, за чужие козни и суеверие, может, даже жизнью заплатить. Видит бог, он искренне старался облегчить их участь. Но старания его разбились об утес. Единственный навар, да и то жидкий, обещание Нуйкина, что его, Фрадкина, не тронут.

— И все же, ваше благородье, не спокойно у меня на душе.

— Я же тебе русским языком сказал: с твоей головы и волос не упадет. Ручаюсь.

— Ваше благородье, а с другими… с другими что будет? Евреи — племя волосатое.

— Что с другими будет, не твоя печаль.

— А чья же?

— Наша.

— Ведь толпа — слепа… Сегодня — корчму в щепки, завтра… Завтра начнет… мундиры пороть…

— Ты куда, Маркус Григорьевич, клонишь?

— Я говорю: толпа, не приведи господи, может и на вас подняться.

— Говори, говори да не заговаривайся! Лучше ты мне ссуди немного… до покрова… после покрова отдам до копейки.

— Сколько?

— Сколько не жалко.

— Двести хватит?

— Хватит.

Это все-таки дешевле, чем озеро дарить, подумал Маркус Фрадкин и сморщился.

За чаем и разговором они и не заметили, как вернулся Иван.

— Ну? — впился в него разморенный Нуйкин.

— Закопали, вашродье… Вчерась… — выдохнул денщик и подтянулся. — На острожном дворе. Солдат конвойной команды Харькин сказывал… возле сметника…

— Опоздал, — повернулся Нуйкин к лесоторговцу. — Но ты не горюй. Что в цветнике, что на сметнике — один черт.

XII

От Ковно до Россиен было верст семьдесят.

Где-то за Бабтами Мирону Александровичу сделалось дурно — внезапные клещи стиснули сердце, не отпуская ни на минуту. Это еще что, подумал Дорский, досадуя, что не взял в дорогу лекарство. Он крепился, крепился, но потом попросил балагулу остановиться, вылез из кибитки и, бледный, с испариной на лбу, зашагал к дубраве, чтобы полежать в тени и отдышаться.

Дубрава была прохладной и зеленой, и у Мирона Александровича то ли от зелени, то ли от жидких лучей, пробивавшихся сквозь кроны, то ли от неунимающихся колик рябило в глазах.

Хаим-Янкл Вишневский постоял над ним, повздыхал и, не желая раздражать его своим здоровым видом, заковылял к черневшей поодаль луже, намочил свой огромный, как скатерть, платок, вернулся к Дорскому и взглядом попросил разрешения приложить.

— Сердце шалит, — благодарно сказал Мирон Александрович.

Но возница не сообразил, означают ли его слова отказ или согласие, опустился ни колено, приложил мокрый платок ко лбу Мирона Александровича, и тот не сбросил холстинку, а только прижал покрепче, словно припечатал. Так, бывало, мать лечила его от ушибов и ссадин — мокрым платком или большой латунной ложкой.

Воспоминание о ложке вызвало у Дорского легкую, рассеянную усмешку, и ему на миг почудилось, что боли утихли.

— Лежите, лежите!.. Потом нагоним, — неуклюже успокоил его Хаим-Янкл Вишневский, ни разу за свою жизнь не потревоженный собственным сердцем.

Сердце давало о себе знать и раньше, но Мирон Александрович приписывал это усталости, бессоннице, излишнему волнению, и, только когда колики участились, он обратился к Самуилу Яковлевичу, слывшему по части сердечных хворей магом и волшебником. Гаркави выписал какие-то пилюли, посоветовал похудеть, ибо, как сказал Муллен, «не лопатой копает себе человек могилу, а вилкой и ложкой».

Мысль о том, что он скончается по дороге и Хаим-Янкл Вишневский привезет в Россиены его останки, казалась Мирону Александровичу чудовищной и несправедливой. Как ни гнал он ее от себя, она гвоздем сидела в мозгу, и никакими мокрыми тряпками нельзя было скрыть ее ржавую шляпку.

Привезут мертвого и похоронят где-нибудь под забором, сунут в яму, засыплют землей, и только местечковые козы по весне будут приходить на могилу, щипать травку и мекать, да вороны со зловещим карканьем будут кружиться над безымянным холмиком. Карр, карр карр!

Первым делом, когда приедут в Россиены, надо наведаться не в острог (туда всегда успеется), а в аптеку и, если боль не уймется, к доктору.

Вот невезение!

Так раскиснуть и как назло сейчас, когда позарез надо быть здоровым, когда предстоят два таких сложнейших и ответственнейших процесса, сетовал Мирон Александрович.