И нет рабам рая

— А ты, доченька, про эти слова забудь. Не виноваты! Конечно, не виноваты! Но слова верховодят в храмах, а сила, бессловесная, ярая сила — на площади.

— Думаешь, Нуйкин, получив твое подношение, пощадит тебя? Убережет от поджога твой дом, твой лес?

— Не уверен, — откашлялся Маркус Фрадкин. — Но если все пойдет, как я задумал, то выигрыш будет двойной.

Отец расстегнул кафтан, вытер вспотевшую шею.

— Выиграю и Нуйкина, и лес.

— Папа! А ты не можешь попросить его распорядиться выдать труп Спивака — боясь упустить момент, быстро вставила Зельда.

— А зачем тебе, доченька, мертвец? От мертвецов внуков не бывает.

— Мне… мне лично он не нужен, — споткнулась о вопрос отца Зельда. — А людям…

— Каким людям?

— Родственникам… Племяннику, скажем, — соврала она.

— У него есть племянник?

— Присяжный поверенный Дорский.

— А он молодой?

— Не старый…

— Может, пара? Зельда Дорская — супруга присяжного поверенного. Звучит!

— Перестань, папа… Не по-людски умер человек, пусть его хоть по-людски похоронят. Попроси своего именинника! Ты же такой сильный… такой могущественный, папа.

— Видно будет, — прохрипел Маркус Фрадкин, неожиданно ухватившись за просьбу дочери. В самом деле: чтобы проверить чиновного человека, иногда достаточно попросить его о малом. Если Нуйкин откажется, то и с дарением озера придется повременить.

— Пообещай! — настаивала Зельда.

— Дался вам этот труп! — не так настойчиво, как прежде, сказал Маркус Фрадкин.

— Заодно и за оставшихся… за живых попроси. У Аншла Берштанского шестеро детей, мал-мала меньше, без кормильца с голоду помрут.

— Когда вернемся, напомни. Дам для его кабанчиков червонец. Просить же за арестованных нет никакого резону.

— Но почему?

— Почему, почему? — передразнил ее отец. — Тут Нуйкина не осилишь. Думаешь, он до того, как их взяли, не знал про их невиновность? Знал! Но не вмешался, палец о палец не ударил. А не вмешался из высших соображений.

— Нет соображения выше, чем справедливость.

— Опять ты за свое. Толпе нужна не справедливость, а кость! Понимаешь, кость! Когда нет мяса, когда хлеба не хватает — кость! Пусть гложут, пусть радуются, и молчат, и не рыпаются. Вот Нуйкин и подкинул ее завтрашним бунтовщикам, чтобы им глотки заткнуть, чтобы у них не на власть чесались руки, а на таких же несчастных, как они сами. Политика!

— Попросить же не трудно, — не сдавалась Зельда, чувствуя, как один за другим под напором железной логики отца рушатся ее искренние, но наивные доводы. — А вдруг послушает… Вы же, говорят, вместе…

— Вместе что?

— На охоту ездите, и вообще запанибрата, — засмеялась она.

— Ты меня так уговариваешь, будто я не Маркус Фрадкин, а погромщик… У меня тут, по-твоему, что? — Маркус Фрадкин картинно ткнул себя в грудь. — Камень? Комок засохшей грязи? Там такое же сердце, как у тебя! Но вы все почему-то видите только мои кредитки, и никто не видит моих слез. А я плачу! Представь себе — плачу. И сердце мое от несправедливости кровью обливается. Но что я могу?

— Ты, папа, многое можешь. Только захоти.

— Да, я богат. Но есть, доченька, вещи, которые я купить не в состоянии… ни для себя, ни для тебя, ни для наших соплеменников. Легко купить озеро, лес, бричку, даже жениха, но счастливый завтрашний день уже продан. И, увы, не нам.

Зельда слушала его, оцепенев. По его распахнутости, по речи, неувертливой, ненатужной, по тому, как он заглядывал ей в глаза, надеясь на отклик и понимание, чувствовалось, что отец действительно печется не только о своих владениях, переживает не только за свои отборные деревья, но и за россиенских узников. Давно не видела она его таким взволнованным и откровенным. Он вдруг открылся ей в другом, неизвестном до сих пор обличье, и то была не маска, не шутовские бубенцы ерника, какие Маркус Фрадкин частенько нацеплял, не уловка хамелеона, а что-то подлинное и неподдельное. Хоть он и передразнивал ее, и подтрунивал над ее прекраснодушием, в главном, как ей казалось, он был чуть ли не ее сообщником.

Ей хотелось отплатить ему за откровенность, еще больше подстегнуть, подвигнуть на несвойственный по отношению к власти поступок, суливший не стопроцентную прибыль, а, пожалуй, даже убыток, и она прижалась к нему всем телом, склонила голову ему на плечо, чего никогда себе не позволяла.

— Что с тобой, доченька? спросил Фрадкин, и непрошеные слезы брызнули у него из глаз.

— Ничего.

— Все устроится… Зелик, даст бог, выздоровеет, и ты наконец выйдешь за приличного человека. Все будет хорошо.

— Хорошо, папа, не будет. Вокруг столько несчастья!

— А ты, Зельда, о нем не думай. Ты только сама его не множь. Хочешь знать мое мнение?

— О чем?

— О счастье и несчастье?

— Да.

— Несчастные счастливее счастливых. У счастливых впереди ничего нет.

— А у несчастных?

— У несчастных хоть есть надежда.

— Так подари же ее им… подари… пусть не величиной с озеро, а с маленький ручеек… Попроси Нуйкина.

Маркус Фрадкин кивнул по-чиновничьи головой: заученно и резко.

— Не обманешь?

— Слово Фрадкина.