И нет рабам рая

— Дурак! Ступай! И чтобы мигом! — приказал Нуйкин.

Денщик пулей вылетел в дверь.

— Жениться нам с тобой, Маркус Григорьевич, пора, — сказал Нуйкин просителю. — Сам бог велел. Ученый ты человек, а, небось, того не ведаешь, от чего все хвори на свете берутся.

— От жизни.

— От вдовства и разврата, — наставительно произнес исправник, отхлебывая чай. — Вдовство, оно и есть разврат, а разврат, он и есть вдовство.

— Куда уж нам, ваше благородие! Срок для жениховства вышел.

— Не финти, не финти! Клюв, что ли, повис? — обжигаясь, спросил Нуйкин. — Вот возьму тебя с собой к девкам, сниму штаны, уложу с самой кипятковой в постель и проверю. Хе-хе-хе.

— Хе-хе-хе, — повторил Фрадкин, не сомневаясь, что Нуйкин может и осуществить свою угрозу.

— А ты не смейся!.. Возьму и проверю… А ослушаешься — в острог, на хлеб и на воду!

Маркус Фрадкин побледнел, на лбу у него выступили росинки пота.

— Испугался? — продолжал глумиться над ним исправник. — А ведь истину баю: без клюва что за жизнь? Без клюва дятел — не дятел. Да не потей, не потей… Я в шутку… по-доброму… Ты же мой самый, самый любимый еврей…

— Если бы у каждого начальника был любимый еврей, и беды бы не было. Начальства в империи вон сколько!

— Губа — не дура. Язык — не лопатка, знает, что сладко, — отдуваясь, промолвил Нуйкин.

Нет, озера ты у меня не получишь, свинья ты эдакая, лучше карпов разведу, подкормлю зерном и буду, пузатеньких, как твой самовар, немцам продавать в Тильзите и Кенигсберге. От них хоть прок, а от тебя, фанфарон, как от козла молока. Любимый! Я для тебя такая же кость, как Нафтали Спивак, как парикмахер Берштанский, как корчмарь Ешуа Мандель. Глазом не моргнешь и бросишь псам — нате, жрите моего любимого! Любимый! Ишь чего придумал! Сегодня — любимый, завтра — нелюбимый. Знаем мы вашу любовь!

— Ну что надулся, как мышь на крупу?

— Я?

— Святой Петр, что ли?

— Да я, ваше благородье, напротив… весьма и весьма рад… польщен оценкой, — не дрогнул лесоторговец, — за одним, так сказать, столом с вершителем наших судеб.

— Ах, плут! Ах, мошенник! Ах, угорь окаянный! У вас и похвала, как отрава, и отрава, как похвала.

— Да у меня и в мыслях не было…

— Ну, что там у вас в мыслях, положим, и черту невдомек, — перебил его Нуйкин. — Выкладывай, зачем явился?

— Я же докладывал, — увертывался от прямого ответа Маркус Фрадкин. Он уже жалел, что поддался на уговоры Зельды, раскис, обмяк от ее нежности, бдительность утратил, приехал сюда по дурацкому поводу. Какой Нуйкин ни самодур, ума ему не занимать. Мозгляк в такие выси не воспарил бы, до такого чина не дослужился бы.

— Ведь покойник — только предлог, Фрадкин! Станешь ты за него тридцать верст лошадь гнать! Вижу, дума у тебя на челе. Дума! — В Нуйкине как бы были перемешаны и надменная властность, и гордая развязность, и обманчивое запанибратство, и напускной лоск деревенского щеголя.

— Приехал я, ваше благородье, прежде всего за живых просить. («Авось, бог милует!»)

— За каких еще «живых»?

— За тех, кто в остроге, и за тех, кто на свободе, — осмелел лесоторговец.

— Короче говоря, за себя, — выпалил Нуйкин, пойдя с козырной карты.

— И за себя, — тихо промолвил Маркус Фрадкин.

— За себя ты можешь быть совершенно спокоен. Пока я исправник, ты как у Христа за пазухой, с твоей головы и волосок не упадет.

— Тронут.

— Это только вашей братии кажется, что мы громилы и палачи. А мы такие же царевы слуги, как и ты, Маркус Григорьевич. И если от нас кому и достается, то только злоумышленникам, только виновным. Совершишь преступление — и ты пощады не жди.

— Ваша правда, ваше благородье. Но позвольте вам заметить: россиенские узники никакого злодеяния не совершали. Употребление крови в пищу противоречит всем нашим обычаям и установлениям.

— Что же, по-твоему, получается — их и судить не за что?

— Не за что! («Господи, сохрани и помилуй!»)

— Выходит, все: и следователь из Ковно, и свидетели со всей округи, весь честной народ ошибается, а вы… вы правы?

Вопрос Нуйкина привел Маркуса Фрадкина в некоторое замешательство, но пыла его не остудил и решимости не поколебал. То была не столько решимость и неуступчивость бойца, сколько упрямство торговца, поднаторевшего в хитроумных сделках, в изнурительной купле-продаже, в отстаивании своего интереса в любых обстоятельствах и условиях.

— Ваше благородье! Кто-кто, а вы уж, надо полагать, знаете, что такое свидетель, — уклончиво ответил он.

— Свидетель есть свидетель.

— Свидетель есть человек. А человек, ваше благородье, слаб. Пригрозите ему, например, что выльете ему на голову кипяток из самовара, и он, под присягой, засвидетельствует вам что угодно.

— Ты меня, Маркус Григорьевич, не зли. И на честных людей напраслины не возводи. Следователь Мухортов и свидетели: отставной солдат Ерофеев… мещанин Злотников… крестьяне Годляускас и Снежка зря охулки на руку не положат…