И нет рабам рая

Возможно, Зельда ошибалась, и ее отношение к отцу было таким же несправедливым, как и оценка Дорского (ведь она его очень плохо знала), но избавиться от своей неприязни — как ни старалась — не могла. Бывало, и на Маркуса Фрадкина находило что-то похожее на хандру и усталость, в такие минуты он как бы расковывался, теплел, становился назойливо-сюсюкающим стариком, добреньким и покладистым семьянином. Чаще всего же был неразговорчив и суров, сух и высокомерен. Чтобы что-то выпросить у него, выклянчить, выцыганить, требовалось ангельское терпение и сообразительность. Как всякий сладострастник, отец любил женскую лесть и ложь, только ложь утонченную, изысканную, духоподъемную. Не дай бог соврать мелочно и грубо, как при жизни делала мать. Кровь тогда бросалась Маркусу Фрадкину в голову, и он мог не только оскорбить, но и ударить. Требование правды было в доме таким же непреложным и обязательным, как и молитва.

Узнав о родстве покойного Нафтали Спивака с Дорским и желая оказать ему услугу, Зельда решила попросить отца, чтобы он переговорил с уездным исправником Нуйкиным и добился выдачи тела для скорого и достойного захоронения. О связях Нуйкина с отцом рассказывали гнусные небылицы — уши бы не слышали. Говорили, например, будто исправник и благочестивый торговец ездят в Ковно, к падшим женщинам, купают их в шампанском. Зельда отказывалась в такое верить: нет, нет, до подобной глупости, до такой мерзости отец не дойдет.

Надо выбрать только время и место для просьбы, подбадривала себя Зельда. Дома лучше не просить, отмахнется, сошлется на занятость, придумает тысячу оговорок: мол, скверно себя чувствует или тору читает, а, если не отстанешь, запрется на ключ в своем кабинете и примется не писание читать, а играть с самим собой в карты и срывать один банк за другим.

И вдруг Зельду осенило: ну, а если напроситься в попутчицы? Поедет с ним на торги, на смотрины помещичьего озера и березняка! Путь неблизкий, двадцать верст туда, двадцать обратно, говори и проси о чем угодно, бричка — не кабинет, на ключ не запрешься, Пятикнижие на ухабах не почитаешь.

Расчет ее был точным. Отцу польстит такая заинтересованность — заговорила кровь Фрадкиных, заговорила! — и Зельда успеет уладить с ним все дела.

Она так ему и сказала:

— Папа! Возьми меня с собой!

— Куда?

— На то озеро.

— Это далеко, — ответил бдительный Маркус Фрадкин.

Она обвила руками его шею и чмокнула в румяную, совсем еще не старческую, щеку.

— Ладно. Может, при тебе Блонский будет сговорчивей. Может, сбавит сотню-другую.

Зельда ликовала. Полдороги просидела она молча, не докучая отцу и подкрепляя смирением свою тайну. Не пускался в разговоры и Маркус Фрадкин.

Видя, что отца одолевает дремота, Зельда встрепенулась и заговорила:

— Папа! А зачем тебе это озеро? Ты что, собираешься карпов разводить?

— Все-то тебе знать надо. Ты лучше ответь: внук у меня скоро будет?

— Это, папа, неинтересно.

— Бог тебе такое озеро дал, а ты из него ни одной рыбешки до сих пор не извлекла… Глядишь, его и ряской затянет.

— Папа! — пригрозила она ему пальцем. — Не распускайся!

— Ну что — папа?.. Сохнет твое озеро без дела… Да ты не красней, не красней!.. Взрослая, сестра милосердия. Такие все на свете знают… Пойми, я это любя… Любя…

Уж лучше бы он дремал, чем пошлости говорить. Бога бы побоялся, подумала Зельда.

— В один прекрасный день топну ногой и приведу в дом невесту… молодую… твою ровесницу… и будет у меня сын раньше, чем внук. А?

Маркус Фрадкин раскатисто засмеялся, и Зельда съежилась от его смеха.

— А озеро Блонского мне для подарка нужно, — как ни в чем не бывало продолжал он. — Ко дню рождения…

— Будущей невесте?

— С невесты и березняка хватит, — снова засмеялся Маркус Фрадкин. — Озеро Блонского для мужчины.

— Кто же он, этот счастливчик?

— Год гадать будешь — не угадаешь.

— Отвыкла я, папа, от загадок.

— Для исправника, — желая ошарашить дочь, выпалил лесоторговец.

— Для Нуйкина?

С одной стороны Зельда была рада, что отец первым заговорил об исправнике, от которого зависела не только выдача покойного Нафтали Спивака, но и участь арестованных, пока еще живых, а с другой стороны, ее, как громом, поразило его намерение — озеро, подарить целое озеро! И кому!

— Для него… для паршивородия…

— Не слишком ли дорогой подарок?

— А тут, доченька, только так: широко, по-удалому, с русским размахом! Поскупишься и потом пожалеешь. Ты что, с луны свалилась? Не знаешь, что в уезде творится?

— А что творится?

— Люди в ярости. В большой ярости. Если не успокоить, худо будет. Корчму спалят — так это что? Мелочь! А вот когда лес в самый зной подпалят, мы с тобой нищими проснемся, голыми! Черни не объяснишь, что мальчишку кабан задрал. Черни подавай кабанов двуногих. Первый кабан — Фрадкин, второй кабан — Спивак, уже съеден с потрохами, третий кабан — Ешуа Мандель, уже жарится на вертеле!.. Подарю Нуйкину ко дню рождения озеро — чтоб он захлебнулся в нем, проходимец — и задобрю, склоню на свою сторону, и чернь отделит по его желанию зерно от плевел.

— Но Спивак и Мандель не виноваты! Не виноваты!