И нет рабам рая

На первый взгляд все складывалось как нельзя лучше: Зелика отвезли в Тильзит в больницу, оставили под опекой и наблюдением именитых и опытных врачей, и сиделка Зельда могла спокойно возвращаться в Вильно. Так бы она, видно, и сделала, роди Морта вовремя и не преставься неожиданно Нафтали Спивак.

О смерти Нафтали Спивака, замученного в Россиенской тюрьме, как и о прибытии в местечко присяжного поверенного Мирона Александровича Дорского, Зельда узнала от Ицика Магида.

— Тело не отдают, — запинаясь, сообщил Ицик, подкараулив ее в корчме, где с недавних пор, с согласия одинокой Морты, обосновался для ее защиты.

— А я тут причем? — удивилась Зельда. Нафтали Спивак не был ей ни родственником, ни даже знакомым. Все, что Фрадкина знала о нем, это то, что он содержит москательно-скобяную лавку и приходится шурином корчмарю Ешуа Манделя.

— Как же так? Замучили человека и зароют, как собаку, — пророкотал Ицик, пожирая ее воловьими, безнадежно влюбленными глазами.

— Россиенской тюрьмой, как вам известно, ведаю не я.

— Я про вашего отца… господина Маркуса Фрадкина, — промямлил Ицик.

— Вот вы с ним и говорите, — отрезала Зельда.

После смерти Ошеровой вдовы, сожительницы Ицика, Зельда его сторонилась, полагая виноватым в смерти Голды. Самым возмутительным было даже не то, что он бросил бедную женщину, не женился на ней, а то, что прикидывался страдальцем, возомнив себя чуть ли не святым. Нашелся праведник и заступник! Ему-то какое дело, где зароют лавочника — на кладбище или под забором? Присматривал бы лучше за могилой Голды!

— Просил я вашего отца, но он ни в какую… Нафтали Спивак, между прочим, родной дядя присяжного поверенного Дорского. Приедет, спросит, где Нафтали лежит, а мы что скажем?.. Переговорите с отцом. Пусть отдадут труп. И за живых пусть замолвит слово… Ваш отец все-таки еврей. Ведь и до него могут добраться.

— А вы не пугайте, не пугайте! — озлилась Зельда.

Настойчивая просьба Ицика, а также известие о приезде Дорского выбили ее из колеи и спутали все карты. Как ей ни хотелось в Вильно, она все-таки решила отложить отъезд и, улучив момент, переговорить с отцом. Сам он за все время ее пребывания в Жемайтии ни разу об этом не заговаривал, даже рта не раскрыл, был занят другими, более важными, чем чей-то арест, делами. Почти каждый день ездил он к какому-то моту-помещику, собираясь за бесценок купить у того озеро и березняк. Поначалу они с помещиком сошлись на полутора тысячах, но потом тот раздумал, запросил еще пятьсот, и Маркус Фрадкин был зол на весь свет.

Домочадцы — а Зельда не составляла исключения — знали; в такие дни лучше его не трогать, обругает, выгонит или куда-нибудь сам смотается.

Зельду бесило его безразличие к судьбе арестованных, к болезни брата Зелика — увез в Тильзит, как на кладбище, и отделался, и снова с головой ушел в дела и расчеты.

Изнывая от скуки, досадуя на свою беспомощность, Зельда кляла мота-помещика, молила бога, чтобы сгорел его березняк и провалилось в тартарары озеро, не понимала, зачем отцу такое богатство. Что он будет с ним делать? Что? Зелик еле дышит, она — в Вильно, без мужа, без детей.

Отец бахвалится своим богатством, каждый день перетасовывает кредитки, дает в рост и не замечает, как он несчастен. И как несчастны они! Господи, будь это богатство проклято! Бедность — несчастье, но и богатство — несчастье, только рядится оно в роскошные одежды, только побирается не копейками и гривенниками, а лесами и озерами, только живет оно не под соломенной, а под золотой крышей. Золотой, но такой же дырявой.

Не будь отцовского добра, она, может, давно бы вышла замуж. Из-за него, из-за богатства, засиделась. Кто ее сейчас уже возьмет?

И тут она подумала о Дорском. Зельда сама не понимала, почему он запал ей в память, лысый, жалкий, увядший. Впрочем, не только в память, но и в сердце. Мало ли кому она ставила банки? По рекомендации доктора Гаркави даже к самому виленскому гаону, мудрецу из мудрецов, праведнику из праведников ходила. И что? Ничего. Ни его мудрость не коснулась ее, ни его добродетели. Пришла — ушла. А вот дом на Завальной и его владельца помнит. И все потому, что обдало ее там с ног до головы жалостью, окатило небудничным страданием, соединило одно увядание с другим.

Сколько раз она в мыслях противопоставляла Дорого своему отцу: тот — весь борьба, боль, защита, Фрадкин — весь лихорадка, спешка, сделка.