И нет рабам рая

Кибитка Хаим-Янкла Вишневского катила по обсаженному березами большаку, тихо и домовито поскрипывали смазанные отменным дегтем колеса, дул встречный ветерок, теплый и пахучий, как парное молоко, Мирон Александрович высовывал голову, взглядывал на рассветные поля, похожие на залатанный кафтан — тут лоскуток, там лоскуток. Через час его разморило, и он попросил балагулу опустить полог. Хаим-Янкл Вишневский остановил лошадь, доковылял до рощицы, помочился на тополя, вернулся на большак и, не сказав ни слова, опустил видавший виды полог.

— В Ковно когда будем? — спросил у него Дорский и снова вспомнил про Пушкарева.

— Завтра… Если не проспим, к полудню… — ответил Хаим-Янкл Вишневский и в свою очередь полюбопытствовал: — Ночевать где желаете? Можно у Рудника, в заезжем доме… Можно — в чистом поле.

— А сами вы где ночуете?

— Летом в поле… Зачем Руднику за клопы платить?

— В чистом поле так в чистом поле, — пробормотал Мирон Александрович, с трудом представляя себе такой ночлег, Но раз вся жизнь кувырком, то и сон кувырком, и стоит ли цепляться за старые отжившие привычки. Теплая постель, махровый халат, мягкие шлепанцы, душистое мыло, утренний кофе у Млынарчика — эка важность! Здравствуйте, стог колючего сена и звезды над головой, и зайцы — присяжные заседатели, и лисы — судьи, и полевые мыши — зеваки, и месяц — прокурор! Плюхнуться бы в сено, зарыться по уши, по макушку и не проснуться! Пробуждение — кара и несправедливость. Но сторож с колотушкой, хромоногий соглядатай — совесть — все равно тебя разбудит, возьмет за шиворот, поднимет, поставит на ноги, встряхнет и рявкнет: иди! езжай! защищай! искупай свою вину перед теми, кого забыл и от кого ради живота своего, теплого, как постель, мягкого, как шлепанцы, отрекся. И не пытайся с ним торговаться, он высоких слов не понимает, он глух к твоим объяснениям, он невежествен, как бог, и, как бог, вездесущ, и стук его колотушки разносится по полю, по судам, по заезжим и публичным домам, по градам и весям, по всей земле с севера на юг и с запада на восток.

— Лучше открытое небо, чем платные клопы, — добавил Дорский, и Хаим-Янкл Вишневский стегнул лошадь.

Мирон Александрович зажмурил глаза, прикрыв веками свое смятение, но что-то по-прежнему оставалось в нем зрячим и неумолимым.

Если Пушкарев жив — а был он мужчина крепкий, коренной сибиряк, думал Дорский, то в Ковно они не станут рыскать в поисках гостиницы, а нагрянут прямо к нему — старик их с радостью примет.

Не только примет, но многое расскажет и подскажет. Герман Порфирьевич знал наперечет всех ковенских судейских: и судей, и следователей, и присяжных заседателей.

Мирона Александровича больше всего интересовал чиновник, откомандированный в Россиены для производства следствия. Дорскому была известна только его фамилия — Мухортов. Все попытки что-то разведать о нем в Вильно окончились неудачей.

— Мухортов? — пожимали плечами.

— Мухортов? — скребли в затылке.

— Мухортов? Нет, не слыхали.

Полное отсутствие сведений о следователе еще ни о чем не говорило. Расследование такого дела, как Россиенское, первому попавшемуся не поручат. Уж больно много шума оно наделает, и любая ошибка следствия станет сразу притчей во языцех, заменяющей обывателю не только потребность в истине, но и хлеб насущный. Неприметность Мухортова настораживала: кто такой? Стоит ли кто-нибудь за его спиной?

За свою долгую судебную практику Мирон Александрович таких невзрачных следователей, исполняющих чужую волю, пляшущих под дудку начальства, предпочитающих оставаться в тени, повидал немало. Им и ездить-то никуда не надо, они добывают истину не усилиями совести, не за счет дотошности и рвения, а кулаками и оглядкой на какой-нибудь тайный циркуляр или просто на слухи. Велит царь-батюшка — черта приласкают, прикажет покарать — сук и для ангела найдут.

Каков поп, таков и приход, любил повторять Дорский. Честный человек лишен предвзятости и воображения. Он видит вещи в их истинной свете. Воображение же и предвзятость уродуют картину и приводят к непредсказуемым и потому непоправимым последствиям. У пристрастного следователя душа не болит, он голову себе не морочит, для него главное — наличие подследственного, а уж версию он подыщет, под какую-нибудь статейку подведет. Такой хват командует фактами, как унтер рекрутами, и, если факты отказываются слушать, сечет их розгами и приговаривает: я вам, сукины дети, покажу! Перед таким следователем и экспертиза дрожит, как осиновый лист. Напишешь правду, и недовольный Мухортов хвать тебя за горло: «Ты что, Лапин, пархатым продался? Сколько золота тебе отвалили?»

Не может быть, чтобы Пушкарев ничего не знал о Мухортове. Если жив — знает.