И нет рабам рая

в домотканых, плавающих до сих пор в корыте, штанишках;

в полотняной, сползающей до сих пор на лоб, шапке без козырька;

в больших, набитых ватой, спадающих до сих пор, башмаках;

с сопроводительным письмом в будущее, спрятанным до сих пор за пазухой;

и с деревянным чемоданчиком, отягощающим до сих пор правую руку.

И со снотворным в кармане.

Без снотворного теперь ему на родине не уснуть.

И еще ермолку надо купить. Как же он забыл? Без нее, наверно, ни в молельню, ни на кладбище не пустят, а на кладбище Мирон Александрович должен всенепременно побывать, найти могилы отца, матери, родных, постоять у надгробий — если они за сорок с лишним лет сохранились! Мог же он спросить Гаркави, где они, ермолки эти, продаются?

Целую жизнь прожил и никогда не испытывал надобности ни в ермолках, ни в талесах, ни в — как их там — филактериях. Если бы кто-нибудь — еще недавно ему сказал, что его, Мирона Александровича, вдруг оторвут от всех дел и швырнут, как тряпку, из настоящего в прошлое, заставят рыскать по городу в поисках никчемной ермолки, думать о давно выветрившихся из памяти ритуалах, он не только не поверил бы, но и высмеял бы такого предсказателя.

В самом деле — кто же едет на похороны, которые уже состоялись сорок с лишним лет назад, кто же дважды хоронит то, что уже похоронил?

Надо успеть, пока не закрыли лавки, надо успеть, подумал Дорский, спустился вниз во двор, спросил у соседки, где можно купить ермолку, и, узнав адрес, поспешил на Рудницкую улицу.

— Вам что? бросился к нему хозяин лавки похоронной и синагогальной утвари. — Саван? — На саване он надеялся заработать больше, чем на чем-нибудь другом.

— Нет, нет… Саван мне пока не нужен… Мне бы ермолку!

— Какую? Бархатную, шелковую? На вашу голову или на другую?

— На мою.

— Сейчас подберем, у нас богатый выбор!..

Мирон Александрович выбрал бархатную шапочку, попросил хозяина завернуть ее и, оглядываясь, держа в руке легкий сверток, вышел из лавки.

Дурная голова ногам покоя не дает, отругал он себя в мыслях, решив прежде, чем вернуться домой, забежать в суд и поставить в известность председателя Бориса Евгеньевича Чистохвалова о своем непредвиденном, но крайне необходимом отъезде.

— Россиенское дело? — выслушав Дорского, удивился Чистохвалов. — Что-то я о таком, голубчик, не слышал. Во всяком случае ко мне оно пока не поступало, и я буду молить господа, чтобы оно слушалось не у нас, а в Ковно… Сами понимаете: ритуальные убийства всегда возбуждают умы… накаляют нездоровые страсти. Вспомните Велиж! Саратов! Кутаиси! Пересуды, кривотолки, сплетни! Газетная и журнальная шушера!.. Вам ли, голубчик, объяснять.

И Борис Евгеньевич расплылся в улыбке. Эта улыбчивость и притворная неосведомленность отличали председателя суда от всех других судейских.

— Поезжайте, голубчик! Может, вам что-нибудь удастся сделать для своих земляков. Обнадежить, успокоить… Поверьте, шум не в державных интересах. Заграница сразу надуется, как индейка, ухватится за это дело и, не заглянув в святцы, ударит в колокола. И в итоге причинит вашим подзащитным больше вреда, чем пользы. Понимаете?

— Да, Борис Евгеньевич, но я еще своего последнего слова не сказал… еду туда, так сказать, на разведку…

— Вот и хорошо, — сказал Борис Евгеньевич, давая понять, что аудиенция кончена.

Дорский стушевался, поклонился Чистохвалову и, чувствуя затылком буравящий взгляд председателя суда, чинно, стараясь не уронить своего достоинства, зашагал к выходу.

Когда он взялся за массивную медную ручку и повернул ее, его остановил медоточивый отеческий голос Бориса Евгеньевича:

— Мирон Александрович! Вы впопыхах свой сверток забыли!

— Ах, да, простите!

Мирон Александрович увидел, как привыкший к подношениям Чистохвалов своими длинными, породистыми пальцами с тщательно ухоженными ногтями, словно пинцетом, приподнял с судейского стола ермолку, подержал на весу, опустил на бумагу.

— Пожалуйста, — сказал он и протянул раскрытый сверток белому как мел Дорскому. — Прелюбопытнейшая шапочка… Из чистого бархата. Новенькая совсем.

— Да, да, новенькая, — зачастил Мирон Александрович. — Дядя мой… он торгует скобяными изделиями, просил, чтобы я привез ему из города… там у них… в глуши… таких новеньких… бархатных… нет, знаете ли…

— Как же, как же, — наслаждаясь унижением присяжного поверенного, проронил Чистохвалов. — На родину без гостинцев нельзя.

— Я могу идти? — прошептал Дорский.

— Идите, голубчик!

— Спасибо, Борис Евгеньевич!

— Желаю счастливого пути!

И председатель суда снова расцветил свое умное, стальное лицо улыбкой.

Господи! Ну и обмишурился! Ну и сел в лужу! Оставил на столе сверток, а Борис Евгеньевич возьми и прими его за взятку! Ермолкой взятку дал! Хорошо еще, Борис Евгеньевич не посчитал оскорблением или, чего еще хуже, издевательством, не выставил вон из кабинета. Кому — столбовому дворянину! — не драгоценный камень, не перстень с сапфиром, не жемчужное ожерелье супруге, а ермолку преподнес! Конец света, и только!