И нет рабам рая

— Истина! Истина! А что такое, по-твоему, истина? Почитай утреннюю газету — в ней все истины до одной.

— Плевать мне на твои газеты.

— Тебе, может, и плевать, но их читают те, от кого зависит: торжествовать ли твоей истине или подохнуть? Берет товарищ прокурора Туров или председатель суда Чистохвалов в руки «Наш вестник», и что же оттуда черпает? Что?

— Благоглупости.

— Если бы! Черпает он то, что вы… мы… скопище злодеев, заговорщиков, шпионов, кровопийц, стремящихся к миродержавству… Словечко-то какое вкусненькое — миродержавство! Теперь, дорогой Муллен, представь себе: в окружном суде, при огромном стечении публики, слушается россиенское дело. На чьей стороне будет истина? На стороне моего дяди Нафтали или председателя суда Бориса Евгеньевича Чистохвалова?

— Истина всегда должна быть на одной стороне — на стороне истины. Другой стороны у нее нет. И твоя, Мирон, задача не подтягивать ее до уровня какого-то там Турова или Чистохвалова, а их поднимать до ее уровня. Иначе грош тебе цена, иначе ты такой же негодяй, как эти борзописцы из «Нашего вестника», для которых истина — не любимая жена, а потаскушка, готовая лечь с тем, кто больше заплатит.

Мирон Александрович потягивал легкое розовое вино, привезенное Гаркави из Грузии, и с печальным любопытством смотрел на юркого, рано растолстевшего Самуила Яковлевича, нервно вышагивавшего из угла в угол, понимая его правоту, но поражаясь его наивности.

— Когда меня вызывают к смертельно больному, для меня существует только одна истина — сесть в пролетку, в фургон, в телегу и ехать. Спасу ли его, или нет — это другой вопрос, но еду, Мирон, еду!

— Тебе легче. Ты в одном лице и судья, и защитник, и надзиратель. Честно признаться, иногда, Муллен, жалею о своем выборе. Надо было и мне вместе с тобой на медицинский. Разъезжал бы в пролетке, выстукивал бы, ощупывал бы, мял бы и не имел бы никакого отношения к государственной справедливости. Физические недуги уравнивают всех, а общественные… Общественные целителей не выносят. О, если доктор слишком настойчив и предлагает свой путь лечения, свои лекарства, то его либо устраняют, либо самого объявляют больным.

— Ты, собственно, зачем ко мне пришел? — одернул его Самуил Яковлевич, подбежал к столу, наспех плеснул себе в бокал вина, пролив на скатерть, посмаковал его во рту и маленькими глотками отправил внутрь.

— Больше не к кому, — искренне сказал Мирон Александрович, вперившись в пятно на скатерти.

— Не нравится мне, Мирон, твое настроение, — проворчал Гаркави.

— И мне не нравится. Но что поделаешь, если, как сказал поэт, грядущее иль мрачно, иль темно.

— Ну что ты, Мирон, все время себя расхолаживаешь? Устраиваешь по себе панихиду? Встряхнись! Заведи какую-нибудь интрижку, переспи с женщиной. Мужское постничество размягчает волю. Двухлетний пост тебе явно во вред.

— Может, не будем.

— Выиграешь россиенское дело и войдешь в историю… Я первый пожертвую сто червонцев на твой памятник.

— Покорнейше благодарю за щедрость, — съязвил Мирон Александрович, — но я с удовольствием уступлю свое место на пьедестале кому-нибудь другому.

— А ты не язви, не язви! Выиграл же Александров кутаисское дело. Там тоже была кровь… и маца… и лжесвидетели…

— Пётр Акимович, царство ему небесное, был прекрасным адвокатом и гордостью нашей.

— А ты чем хуже?

— Тем, что я Дорский из… Вайнштейнов…

— Земное правосудие, по-моему, равно для всех: что справедливо для русского, то закон и для иудея, и что закон для иудея, то справедливо для русского. Право не справляется, к какому племени принадлежит человек, как медицина не спрашивает у больного, какого он вероисповедания, под какой крышей родился.

— Муллен, Муллен, до чего ты порой наивен! То громы и молнии мечешь, то светишь, как солнышко, одинаково над добрыми и злыми.

— Во всяком случае не стараюсь подобно тебе быть несчастным, как орел на птичьем дворе. Ты, Мирон, скажи коротко и ясно: едешь или нет?

— Еду, — сказал Мирон Александрович и откусил печенье.

— Это другой разговор. Я могу тебе чем-нибудь быть полезен?

— Я хотел тебя попросить, чтобы ты на время моего отсутствия за домом последил… чтобы балагулу присоветовал… Ты же с ними запанибрата… И еще я хотел навести у тебя справку о докторе Лапине…

— Доктор Лапин? Может, Лапиньш?

— Может, и Лапиньш. Отбросил окончание, как ящерица хвост, и стал Лапиным.

— Лапиньш, Лапиньш? — смакуя фамилию, как вино, повторил Гаркави. — Учился со мной такой в Петербурге… Мы, правда, называли его Господин Мерзость… А почему он тебя интересует?

— Этот Лапин, как я узнал, главный медицинский эксперт в россиенском деле, — сказал Дорский.

— Ты читал заключение?

— Нет. Но вывод мне известен: разрез бритвой в области шеи на глубину в три сантиметра.

— Откуда у бородатого корчмаря бритва?

— Не знаю, не знаю, — вяло промолвил Мирон Александрович, чувствуя легкое опьянение и развалясь в кресле. — Ты не мог бы по старой памяти встретиться с ним… поговорить…