И нет рабам рая

Ее так и подмывало рассказать Семену про кур и собаку, но он был занят не столько ею, сколько своей галкой, гладил птицу по головке, чистил перышки и лапки, прижимал к небритой щеке, что-то нашептывал, как будто поверял ей какую-то тайну.

— Он скоро придет. Скоро, еще до зимы… Он просто умаялся в дороге, прилег и уснул… Но он проснется, моя горлица, проснется от грома наших грехов, от грохота нашей печали, от писка нашей непотребной радости… Лети к нему, лети! — И Семен выпустил из рук галку.

— Я ухожу, — сказала Морта.

— Лети, лети, — как бы очнувшись от бреда, пробормотал Семен. — Я попрошу его, чтобы он вознаградил тебя за твое доброе сердце и превратил твой плод из детеныша волка в дитя человеческое… Я попрошу его.

— Попроси, — застыв от его обещания, произнесла Морта.

Вовсю светило солнце, но ей казалось, будто она идет под проливным дождем, под мокрым снегом, заметающим ее, как дерево, по самую верхушку. Откуда-то, со дна сознания, снова всплыл тот дремучий, тот снедавший ее страх за судьбу ребенка, ее кровиночки, и он, этот страх, отодвинул, оттеснил, смел все ее заботы о себе, о Ешуа, о Семене. Пусть отправляются в Сибирь, пусть простаивают весь век на развилках, пусть катятся в тартарары — только бы он, ее ребенок, родился живым и здоровым, без изъяна, без клейма, а все остальное — трын-трава. Разве не заслужила она такой милости, которая от грома ли грехов, от грохота ли печали, от писка ли непотребной радости должна проснуться! Проснуться и пролиться на эту тюрьму из тюрем, на эту развилку из развилок — на чрево матери…

— Здравствуй, — встретил ее во дворе Ицик.

Морта как будто не расслышала приветствия.

— Здравствуй, — повторил Ицик. — Ты что, не рада?

— А чему радоваться?

— Я нашел его. Мы обо всем договорились. Согласился, приедет.

— Ну и что, что приедет?

— Как ну и что? Знаменитость! Голова!

— Кур и собаку он все равно не вернет, — сказала Морта, косясь на ставни.

— А причем тут куры и собака?

— Притом.

— Главное, чтобы Ешуа вернул…

— Курам шеи свернули, собаку повесили.

— Кто повесил?

— А я не спрашивала… Хорошо еще, хозяйку не тронули. А могли — за ноги да на проволоку.

— Говорил я тебе: давай, Морта, вместе.

— Вместе с мужем можно… с детьми… с братьями.

— Разве я тебе не брат?

— Мои братья в Сибири… И муж там будет.

— Еще не все потеряно.

— Я давно все потеряла… Потеряла в тот день, когда отец меня к вам привел.

— К нам?

— К вам… Жили бы все отдельно, никаких бед бы не было.

— Как отдельно?

— Евреи — отдельно, литовцы — отдельно, русские — отдельно. Ездили бы друг к другу в гости, никого бы не трогали… Разве не так?

— Не так, — сказал Ицик. — Деревья, и те отдельно не растут.

— Растут! Еще как растут!

— А которое и растет, скорее погибает.

— Ты хоть что-нибудь ел за всю дорогу?.

Ицик пожал плечами.

— Оладьи со сметаной будешь?

— Буду!

— Орали, угрожали, обзывали, ставни, стены кровью измазали, — отпирая корчму, пожаловалась Морта. — И управы на них нет… И совести ни на грош.

— Совесть, она, как яблоня: на болоте не растет.

Морта разогрела оладьи, поставила на стол миску сметаны, и оголодавший Ицик принялся уминать за обе щеки.

— А этот племянник Спивака… знаменитость эта, он что, и впрямь поможет?

— Поможет… Штучка! Ему палец в рот не клади. Все тебе докажет.

— А тут и доказывать-то нечего.

— Это и плохо. Когда доказывать нечего, надо доказать все, даже то, что тебе и во сне не снилось. Невиновность, Морта, и есть их самая тяжкая вина.

— Как же так: невиновность и — вина! Ты тут что-то загнул!

— Не загнул… Кто-то обязательно должен быть виноват. На виновности невинных все и держится. Потому что иначе страха не будет.

— А страх зачем?

— И Нуйкин, и Фрадкин, и даже царь-батюшка кормятся им: помельче сошка — сливки со страха снимает, побольше — масло из страха сбивает.

Ицик замолчал, принялся выскребывать из миски остаток сметаны.

— Смотри, Ицик! — испуганно воскликнула Морта. — Какой-то пьянчуга идет! — И, распахнув окно, крикнула: — Корчма закрыта! Закрыта навсегда!

— Ты не волнуйся, — сказал Ицик, когда незнакомец приблизился. — Я сам с ним поговорю. Ты что, не слышал: корчма закрыта!

— Я от Харькина, — тихо сказал незнакомец.

— От Харькина?

— От стражника… Из Россиен… Новость у меня для вас.

— Говори, — потребовал Ицик.

Незнакомец мялся, глазел на Морту, похлопывал себя по карману сермяги.

— Говори.

— Харькин сказал: с вас золотой.

— За что? — забеспокоилась Морта.

— За новость.

— Кто же покупает шило в мешке? Сперва скажи.

— Скажу, а вы не заплатите.

— Заплатим! Заплатим! — зачастила Морта. — Входи! Рассказывай!

Незнакомец вощел в корчму, огляделся, сел за стол, как нищий, снял шапку и сказал:

— Там ваш человек умер.

— Господи! — смяла руками лицо Морта.

— Какой человек? — тихо спросил Ицик.

— Лавочник вроде бы, — ответил вестник и подвинул поближе к Морте шапку.

IX

— Можно ненавидеть евреев, но зачем же вместе с ними ненавидеть истину? — горячился Самуил Яковлевич Гаркави в собственном двухэтажном доме, расположенном на тихой Замковой улице, меряя коротким скоком подстреленного зайца просторную, увешанную картинами гостиную.