И нет рабам рая

— Они просят, чтобы кто-нибудь поехал в Вильно… Там у Нафтали Спивака, — его тоже взяли! — племянник… адвокат. Завальная семь или восемь… Зибен одер ахт, — Сказала она для вящей убедительности по-еврейски.

— Ничего не скажешь, — веселая пасха, — выдохнул Ицик. — Мальца зарезали! Ни много, ни мало… Чушь собачья.

— Для тебя чушь, а для них — Сибирь, — всхлипывая, промолвила Морта.

— Ну зачем сразу Сибирь? — заерзал Ицик, не зная, как ее утешить. Вся ее жизнь, безрадостная, наполненная каждодневным трудом, таким же тяжким, как рубка леса (а может, еще тяжелей), прошла у него, у Ицика, на глазах, почти не соприкасаясь с его собственной, и вот теперь, на этом изъезженном, исхоженном проселке, на этой телеге, от которой, как от пьяного, всегда несло спиртным, они, эти их жизни, сопряглись, и в этом горьком сопряжении было больше взаимной печали, чем утешения. Так вот чем отплатила ей злодейка-судьба, вот какой подарок преподнесла на пасху! Нет, Ешуа не мог совершить такой грех. Не мог. Это кто-то подстроил! Из мести, из злобы. Смотрите, мол, люди добрые, какие кровопийцы рядом с вами живут! Ребенка невинного, и того не пожалели. Взашей их! Из шинков, из лавок, из лесов, из молелен, с кладбищ, из городов и деревень! Взашей!

— Теперь тебе одной нельзя, — сказал он, беспокоясь о ее безопасности.

— Почему? Уж как-нибудь рожу, — ответила она. — А не рожу, одним сиротой на свете меньше будет.

— Да не о родах я.

— А о чем же?

— Сначала давай местами поменяемся! Ты — на мое, я — на твое! Полежишь, отдохнешь маленько. Останови лошадь!

Морта натянула поводья, остановила лошадь, пересела, вытянула распухшие, тяжелые, как колоды, ноги, смахнула рукавом слезу и привалилась к спине Ицика, взявшего у нее вожжи.

— Послушай, — подстегнув гнедую, пробасил он. — Что если мне на время… пока не отпустят Ешуа… переселиться к тебе… пожить?

— Пожить? У меня? Зачем?

— У меня топор, — сказал Ицик.

— Хороша повитуха с топором, — натужно улыбнулась Морта, но Ицик не увидел ее улыбки.

— Ешуа только спасибо скажет, — щелкая кнутом, промолвил Ицик. — И ты не пожалеешь.

— А лес?

— Лес не убежит. Отпрошусь, потом отработаю. Мало ли что может случиться.

— С кем?

Казалось, только в детстве, на престольный праздник, она ехала так: отец сидел впереди, а она, маленькая, закутанная в платок, елозила сзади, тыкаясь в кожушок отца головой, чувствуя его доброту и силу, мечтая о том, чтобы дорога никогда не кончалась, никогда, даже в костеле, потому что на свете не было ничего безопасней и родней, чем широкая спина возницы, правившего не лошадью, а ее, девочки, жизнью.

— С тобой. Ты теперь не просто корчмариха.

— Ну, чего мелешь? Чего мелешь? — поняла его намек Морта.

— Сама знаешь, — серьезно сказал Ицик. — Надумает какой-нибудь негодяй… ввалится и, если не дашь водки, обзовет жидовкой, выместит на тебе свою злобу. А злоба, она, как чесотка: чем больше раздираешь, тем нестерпимей чешется.

— А я корчму на замок!

— Взломают. От злобы замков нет. Не хочешь, чтобы я у тебя пожил, сама уйди!

— Куда? К кому? Кто меня такую примет?

Ицика удивляло не столько ее упрямство, сколько простодушие. Она что, не понимает, какая опасность ей грозит? Ближайший шинок в Мишкине, туда даже по хорошей погоде только к вечеру доберешься, а в весеннюю распутицу, такую, как сейчас, и до ночи не дойдешь. Вешай замок, не вешай, нагрянут пьяные рожи, вышибут дверь, ставни сорвут и учинят расправу: и за то, что водки нет, и за то, что кровь на мацу… И животом от беды не заслонишься.

— Подумай, — еще раз предложил он.

Морта знала: Ицик слов на ветер не бросает, по первому зову придет, не струсит, не обманет, защитит. Не зря же про топор брякнул. Отец его, Габриель Магид, где-то на Украине урядника порешил, снес топором, как шашкой, голову, и сын, пожалуй, не дрогнет. Но зачем ей такая защита? Кровью от крови! Несчастьем от несчастья!

— Ты, Ицик, сперва в Вильно съезди. Может, племянник Спивака и впрямь выручит… Ведь вы, — евреи, как колосья в поле: чем сильней ветер, тем ближе друг к другу. Поезжай! Не мешкай! А я уж как-нибудь сама.

Первый раз, в мае, Ицик приехал из Вильны ни с чем: всю Завальную облазил, но племянника Нафтали так и не нашел: старик адрес перепутал. Интересно, с чем сейчас вернется?

Только бы этот племянник помог, она, Морта, ему все деньги, до последней копейки, отдаст. За человека не жалко. А тут не один человек, а пять, и все почти бедняки. У парикмахера Берштанского — ни шиша, бритвой ничего, кроме щетины, не скопишь, да еще когда дома такая орава и каждый просит есть; у синагогального служки тоже кот наплакал, молитвой, как и бритвой, только рай заработаешь, и погорелец Спивак не тот, кем был прежде, все деньги на отстройку дома пустил.