И нет рабам рая

— Но я… я к вам совсем по другому делу.

— Да, да, — рассеянно промолвил Дорский, что-то прикидывая в уме и все больше оживляясь. — Рассказывайте! Или нет — подождите! Пойдем к Млынарчику, это недалеко, десять минут ходьбы, перекусим, там вы мне все подробнейшим образом и расскажете. Не возражаете?

— Ладно, — буркнул Ицик, чувствуя, как его стеснительность и любопытство мало-помалу переходят в скрытую, не совсем осознанную неприязнь.

Пан Млынарчик встретил Дорского, как обычно шумно, преувеличенно радушно, по-свойски, быстро принес кушанья, поставил на стол и, изобразив из себя восклицательный знак, вкрадчиво и почтительно удалился.

— И долго она там собирается пробыть? — обгладывая куриную ножку, прочавкал Мирон Александрович.

— Кто?

— Зельда.

— Все лето, — натужно ответил Ицик, совершенно сбитый с толку нежеланием присяжного поверенного говорить о деле. Лес, и то легче рубить. Он, Ицик, и так уже потратил в Вильно попусту два дня, а дерево как стояло, так и стоит.

— Прекрасно, — пропел Мирон Александрович. — Все лето на свежем воздухе… на берегу Немана… среди жмудских сосен… Мечта! — он взял салфетку, вытер жирные губы и как ни в чем не бывало продолжал: — А вы, простите за любопытство, чем занимаетесь?

— Я— лесоруб.

— О! Оказывается, есть еще и такие евреи!

— Евреи бывают всякие. Как и деревья.

— Только топор один, — вставил Мирон Александрович и, довольный собственным остроумием, рассмеялся, обнажив крупные, как фасолины, зубы. — Хотите еще чего-нибудь?

— Спасибо. Я сыт.

— А мне еще, пожалуй, кофейку… Пан Млынарчик!

Пан Млынарчик не заставил себя ждать.

— Чего изволите?

— Кофе с лимоном, — расплываясь в улыбке, ответил Дорский.

— Два?

— Вы, Ицик, не передумали?

— , — ответил тот и сжал кулаки.

— Один, — сказал Мирон Александрович.

— Пан меценас дзисяй в пиенкнем хуможе[4],— заметил по-польски Млынарчик, и Дорский еще больше просиял.

— Их всех обвиняют в убийстве, — прохрипел Ицик. — Вся надежда на вас.

— На меня? Да какая же я, черт побери, надежда? Но давайте по порядку. Кто, кого, когда убил?

— В том-то и дело, что никто, никого, никогда не убивал, — волнуясь, спеша выговориться до того, как Млынарчик принесет кофе, выпалил Ицик. — Обыкновенный, грязный навет… Да еще перед пасхой.

— Причем тут, уважаемый, пасха?.. Пасха давно прошла.

— Вы, наверно, знаете… не забыли, что на пасху мацу пекут.

— Ну и что? Какая связь между пасхой, мацой и убийством?

— Самая прямая. Ешуа Мандель… корчмарь наш… якобы зарезал в ельнике ребенка, нацедил в бутылку из-под водки его кровь, а парикмахер Берштанский, ваш дядя Нафтали, синагогальный служка Манделю помогали… один бритву дал, другой мацу пек, третий ребенка в лес заманил…

— Ваш кофе, пан меценас, — сказал Млынарчик и, окидывая взволнованного Ицика пытливым, оценивающим взглядом, спросил: — Что-нибудь из ряда вон выходящее?

— На сей раз ничего интересного, — бросил Мирон Александрович, обиженный его фамильярностью, — Пустяки. Пошлая квартирная кража со взломом.

— Боже швенты! Что творится на белом свете! Крадут, грабят, вламываются! — воскликнул пан Млынарчик и, обманутый в своих лучших ожиданиях, упорхнул, как мотылек.

— Так, так, — пробубнил Мирон Александрович после ухода Млынарчнка. — Дело дрянь… Обвинение в убийстве с ритуальными целями. Каторжные работы от десяти до двадцати пяти лет.

Настроение его вдруг сломалось, приподнятость, вызванная известием о Зельде, сменилась тягостным раздумьем, даже подавленностью, решимость ехать ослабла, почти улетучилась, он сидел мрачный, вперив тяжелый взгляд в затейливо изогнутую чашку, словно гадал на кофейной гуще, голова его с зеркально сверкающей плешью склонилась, и Ицик наблюдал, как на ее гладкой поверхности пульсирует в прожилках смятенная, живая мысль.

— А свидетели? — выдавил Дорский.

— Нуйкин набрал каких-то.

— А кто такой Нуйкин?

— Исправник. Давно грозится вытурить из уезда всех евреев. Свидетелей можно купить. Одному — землю пообещают, другого — от податей освободят, третьему — шинок задарма отдадут… Пробовал я с самим Фрадкиным говорить… отец Зельды…

— Лесопромышленник?

— Богач… С Нуйкиным на короткой ноге.

— И?

— Сами, говорит, влипли, сами и расхлебывайте. Деньги, говорит, дам, но сам палец о палец не ударю.

— А я что могу сделать? — искренне, стараясь заручиться сочувствием Ицика, промолвил Мирон Александрович.

— Вам заплатят, господин Дорский, — поглядывая на застывшего в отдалении Млынарчика, пробасил Ицик.

— Нехорошо, любезный, нехорошо. Думаете, раз адвокат, то обязательно хапуга, бессердечный, бесчувственный чурбан, который только и делает, что на чужих бедах деньги заколачивает.

— Платить надо за каждую работу. Лес ли валишь, защищаешь ли кого.

— Защищать невиновного не работа, а долг. Только не скрою: все было бы куда проще, будь обвиняемые не евреи.

— А что — евреи всегда виноваты?.

— Что вы! У меня даже такой мысли не было. Просто время не подходящее. Или, как у нас в суде говорят, антураж неблагоприятный. Двор и правительство делают все, чтобы найти свалку. Понимаете?

— Да, но есть же все-таки справедливость!