И нет рабам рая

Мирон Александрович подогрел на кухне остывший чай, надел сшитую Кристиной рукавицу с изображением карлика-повара, принес чайник в гостиную, налил полные чашки, положил себе клубники и молча, предоставляя сыну право первым начать разговор, стал тщательно, постукивая серебряной ложечкой, размешивать варенье.

Не торопился и Андрей.

Оба отпивали чай, поглядывали друг на друга — пристально, терпеливо — и молчали.

— Еще? — спросил Мирон Александрович, боясь как бы молчание не обернулось разрывом: сын поднимется, поблагодарит за чай, и ищи-свищи.

— Налей!

Дорский подлил сперва себе, потом Андрею и снова застучал серебряной ложечкой по донышку чашки.

С каждой минутой постукивание делалось все чаще и громче.

— Чашку разобьешь, — предупредил Андрей. — Мама берегла их пуще глаза.

— Смотри: помнит! — язвительно, в третьем лице, похвалил сына Мирон Александрович.

— Как ни странно, помню.

— Может, соблаговолишь хоть во вторую годовщину на могилу прийти?.. В первую тебя на кладбище не было. Гаркави, и тот заметил твое отсутствие.

— Извини, папа, но я не люблю скопом.

— Ну да, конечно, — с прежней язвительностью сказал Дорский. — Пойти с отцом на кладбище — значит, скопом… Скопом со всякой швалью — пожалуйста, а с родным отцом — извините! Надеюсь, ты ничего — ни скопом, ни в одиночку — не натворил? Пришел не к присяжному поверенному?

— Я пришел к отцу.

— О!

Мирон Александрович вытащил ложечку из чашки, положил на блюдечко, встал, зашторил окна, вернулся к столу и выспренно, надеясь на желанное примирение, ну хотя бы перемирие, спросил:

— Возвращение блудного сына?

Андрей смутился, откинул со лба нависшие лохмы, уставился на отца, допил чай.

— Не совсем, — сказал он, решив действовать напролом. В искусстве краснобайства с отцом не потягаешься. Изворачивайся, не изворачивайся, а все равно придется раскрыть карты. В худшем случае отец разразится филиппикой, разоблачит его, как всегда, и на том все кончится. Но попытка — не пытка. — Один человек… ну, одному моему другу грозят неприятности… Не мог бы ты на время… на две-три недели приютить его?

— Так, так, — разочарованно процедил Мирон Александрович. Опять одно и то же! Как же он, старый дурак, сразу не догадался! Возвращение блудного сына? Перемирие? Тьфу!

Но Дорский сдержался. Облучая сына усталым и укоризненным взглядом, он продолжал:

— Выходит, ты пришел не к отцу, а к домовладельцу? Сам удрал, а вместо себя подсовываешь какого-то Федора?

— Ты знаешь его? — остолбенел Андрей.

— А что — его действительно зовут Федор? — словчил Мирон Александрович.

— Нет, — зарделся Андрей. — И никого я вместо себя не подсовываю. Я просто подумал…

— Оно и видно, — недобро усмехнулся Мирон Александрович. — Только, увы, не тем местом подумал. Ну что ты на меня вытаращился? Никогда не видел?

Андрей подавленно и настороженно молчал. Удар оказался чувствительней, чем он полагал. Откуда отец пронюхал про Федора? Он, что, следит за ним? А может, Лиров в охранке и им интересовался?

— Больше всего, Андрей, я в людях ценю два качества: прямодушие и последовательность. Первого тебе не занимать, а вот со вторым у тебя, впрочем, как и у твоего покорного слуги, дело обстоит неважнецки. Сам посуди: совсем еще недавно я был для тебя воплощением чуть ли не всех пороков.

— Ну зачем же?

— И трусом, и приспособленцем, и вероотступником. Да, да! И вдруг такая разительная перемена… такая доверительность… посвящение в государственную тайну… Конечно, только прими я твоего Федора, и ты на время постоя… на три недели простишь мне все мои грехи, сущие и несущие. Из корысти провозгласишь меня и благородным, и смелым, и решительным… Разве не так?

Мирон Александрович говорил медленно, по-барски высокомерно, но без злобы, и Андрей никак не мог взять в толк, куда он гнет. Отцу только дай исповедаться, излиться, покочевряжиться, но то, что он второй раз упомянул имя Федора, придавало разговору неожиданный и тревожный оттенок.

— Чем же вы, скажи на милость, лучше меня? — так же сдержанно и высокомерно осведомился Дорский. — Надо — приспосабливаетесь, надо — отступаетесь от веры. И все для того же: чтобы выжить. Выжить! Чтобы часа своего дождаться и из воителей и поборников справедливости превратиться в свою противоположность — в таких же трусливых мучных червей, как мы.

— Ты, видно, папа, давненько в суде не выступал, — хмуро промолвил Андрей. — Чтобы отказать мне в моей просьбе, такие перлы красноречия ни к чему. Приберег бы их для другого случая.

— А с чего ты взял, что я отказал тебе в просьбе? — не повышая голоса, проворчал Мирон Александрович.

— Так я тебя понял.

— Ты плохо понял.

— Значит, ты согласен? — не сводя с отца огромных, болезненно сверкающих глаз, спросил Андрей.

Мирон Александрович медлил с ответом не потому, что не был к нему готов, а потому, что рассчитывал услышать его от самого Андрея. Откажи он сыну, и их отношения вконец расстроятся, удовлетвори, и он окажется в незавидной, не подобающей отцу роли потворщика, чуть ли не соучастника, поощряющего противозаконные и противоправовые действия. Пусть Андрей сам решит.