И нет рабам рая

Ешуа понимал всю унизительность своего положения, но другого выхода у него не было. Силы его были на исходе, еще минута, и он снова потеряет сознание, грохнется в обмороке и больше не очнется.

— Лучше я поддержу нас под руки, реб Ешуа, — испытывая какую-то сковывавшую его движения неловкость, пробормотал Берштанский. Ему не хотелось обижать корчмаря, но и лавочника, своего давнего клиента, он дразнить не желал. Парикмахер, как и его бритва, должен ко всем относиться одинаково. Кого в жизни можно побрить или постричь, с тем не надо ссориться.

— Посмотри, — не унимался Ешуа. — Ноги меня не держат.

— Ой, я умру со смеху, — повторил Нафтали Спивак. — Ноги не держат, а разыгрывает из себя любовника! Тьфу!

Он все еще сидел на корточках, и от этого бессмысленного сидения, от его пренебрежительных слов у Ешуа все громче и отчаянней билось сердце.

— Ну что? — выдохнул он, когда долговязый Аншл, вытягивая свою тонкую, морщинистую, как стебель подсолнуха, шею, выглянул в окно.

— Лошадь по холке треплет, — сообщил парикмахер.

— Чью лошадь? — прошамкал Ешуа, недовольный скудным сообщением.

— Вашу, чью же еще.

— Слушай, — упрашивал корчмарь. — Крикни, позови ее! Я тебе заплачу! Куплю новое зеркало! Проси, чего хочешь!

— Далеко, — буркнул Берштанский.

— Крикни!

— Эй, вы там! — прогудел из своего угла Нафтали Спивак. — Кончайте свой балаган!

Он немножко подождал, распрямился и двинулся к окну, к примолкшему Берштанскому.

— Отойди, Аншл, от окна, — еще издали обратился он к парикмахеру. — Баба нам не поможет.

— Баба? — взревел Ешуа. — Она моя жена!.. Жена! Перед богом и людьми!..

— Твоя жена на кладбище, в сырой земле… А таких жен как собак нерезаных!

— Что? Что ты, Нафтали, сказал? — срывающимся голосом спросил Ешуа.

— То, что слышал… Думаешь, переспал с ней, сделал живот, сводил к раввину, и уже жена? Да она завтра же на тебя плюнет, заберет твои денежки и нового себе приведет… из другого стада.

— Замолчи! Замолчи! — Ешуа отпустил рукав Берштанского, поднялся из последних сил, схватил своего шурина за лацканы и повис на нем.

— Евреи! Евреи! Что вы делаете? Не сходите с ума! — заметался синагогальный служка Перец. — Реб Ешуа! Реб Нафтали! Ради бога! Да так мы сами друг дружку передушим!.. Пусть она такая-сякая, но больше нам помощи не от кого ждать. Крикни, Аншл, позови ее! Не в любви же собирается ей объясняться реб Ешуа. Не так ли?

Ешуа молчал.

Не отзывался и Берштанский.

Только Нафтали Спивак мотал головой, пытаясь освободиться из клещей Ешуа, и, сопя, гундосил:

— Бугай!.. Жеребец!.. Вырезать бы у тебя одно место и бросить собакам!

Ешуа только заклацал зубами.

Синагогальный служка Перец засуетился, запрыгал, заглядывая каждому в глаза, как заглядывают в комнату к умирающему — испуганно, ободряюще, беспомощно-смиренно.

— Давайте я, — вызвался он вдруг, надеясь погасить ссору — Я легкий. Я вешу столько, сколько ангел. Так говорила моя бабка. Подсадите меня!

— Ангел, — хмыкнул Нафтали Спивак, сплюнул и отвернулся. Голь перекатная, выругался он про себя. Небось, тоже на зеркало позарился. Будет вам зеркало, когда Нуйкин отправит вас отсюда на небеса.

— Ладно, — отдуваясь, промолвил Берштанский. — Хотя сама могла бы догадаться и подойти к окну.

— Откуда ей знать, куда нас заперли, — защитил Морту Ешуа.

— Если подойдет, что ей сказать? — спросил парикмахер.

Вопрос его был обращен не столько к Ешуа, сколько к Нафтали Спиваку. В самом деле, что ей Ешуа может сказать? Что жив? Что вернется?

Другое дело — Спивак. Он самый грамотный из них, газету из Вильно выписывает. В местечке все прошения составляет: и исправнику Нуйкину, и уездному начальству, а однажды даже самому императору ходатайство послал.

— Помните, реб Нафтали, тогда вы еще ко мне стричься ходили, о родиче своем рассказывали… в Вильне живет… знаменитый человек… адвокат… Может, говорю, к нему? — забыв про корчмаря, потревожил раздумья лавочника Берштанский.

— Пустое дело, — вздохнул Спивак. — Тоже мне родственник— за сорок лет ни разу не проведал.

— А вдруг сейчас приедет? — наседал на него Аншл.

— Будем уповать на бога, — промолвил лавочник.

— Тут, реб Нафтали, по-моему, не бог, а дьявол сгодился бы… С дьяволом по-дьявольски. Вы случайно адреса не знаете?

— Был адрес да сгорел… Завальная… семь вроде бы или восемь… недалеко от бани… точно не помню… Мейлах Вайнштейн. Вайнштейн — фамилия моей мачехи…

— Развели тут про свою родословную, как бояре, — осадил шурина Ешуа. — Крикни, Аншл! Для общей же пользы!

Берштанский откашлялся, набрал в легкие воздух и высоким, ломающимся тенорком закричал:

— Морта!

— Когда подойдет, скажи, что жив… что ни в чем не виноват… что вернусь… Слышишь? — зачастил Ешуа.