И нет рабам рая

Неужели угоняют телегу — его жизнь, его последнюю надежду?

Почти причиняя себе боль, Ешуа еще раз поковырял в ушах, и чувство обреченности внезапно сменилось укоризненным удивлением — ишь до чего ослаб, ишь до чего перетрусил, что чуть не спутал скрип чужих колес со своими! А ведь это только нерадивому хозяину кажется, что все телеги скрипят одинаково и все лошади ржут на один лад.

Все, на что его хватило, это еще раз вытянуться и привстать на цыпочки.

На другом конце двора, напротив каменного острога, остановилась телега.

Напрягая зрение, Ешуа насчитал в ней шесть седоков и среди них одну, нахохлившуюся, женщину.

Чем пристальней он вглядывался, тем отчетливей видел ее — без платка, с растрепанными на ветру волосами, в буром, домотканом платье, обтягивавшем круглый живот.

Да это же Морта!

— Морта! — закричал Ешуа. — Морта!

И принялся тереть глаза, надавливая на них пальцами, словно стараясь вытолкнуть их из глазниц.

— Морта!

Но голос, видно, не долетел до нее, отскакивал от окна, дробился, и осколки больно ранили лицо и душу Ешуа.

Когда он рядом с Мортой увидел солдата с ружьем, мысли его смешались, мозг окутало костерным дымом, странная пустота окружила Ешуа, и вокруг, кроме нее и его голоса, ничего не осталось.

Но вскоре и голос исчез.

Из всеохватной пустоты попеременно возникали Нафтали Спивак, парикмахер Аншл Берштанский, синагогальный служка Перец и урядник Ардальон Игнатьевич Нестерович, но почему-то не в полном объеме, а усеченные, клочковатые: чьи-то усы, чья-то голова, чьи-то штанины.

Какое-то время Ешуа усилием воли еще старался склеить эти клочки, установить связь между собой и ими, солдатом и служкой, одной телегой и другой, между сегодняшним днем и вчерашним, но связь эта, как склизкий линь, ускользала от него, оставляя только свинцовую тяжесть в затылке и вкус горчицы во рту.

Ноги у него подкосились, и он рухнул наземь.

И ласковая волна беспамятства подхватила его и понесла из рая рабов и холопов, из корчмы и острога в другой рай — смерти, делающей всех свободными.

Но добраться до него Ешуа так и не было суждено.

Через полчаса волна беспамятства схлынула, и он снова почувствовал под собой земляной пол холодной.

Теперь он уже был не один.

Шурин его — лавочник Нафтали Спивак, молчаливый, угрюмый, пришибленный внезапным арестом, сидел в углу на корточках, словно испражнялся, и невидящим взглядом буравил каменную стену, от которой веяло дохлой кошкой и живучей подпольной плесенью. Чуть поодаль от него в молитвенном рвении раскачивался синагогальный служка Перец, и с каждым наклоном его узкая, почти отроческая спина, все больше горбилась. Только парикмахер Аншл Берштанский, верный своим привычкам и ремеслу, вышагивал по камере, изредка вглядываясь в запертую дверь, как в зеркало в своей цирюльне, и почесывал кадык.

Ни один из них не решался заговорить с Ешуа первым. Они и раньше не очень-то жаловали его, высокомерно презирая за женитьбу на Морте, за погубленную им Хаву, и даже за Семена, которого он не уберег ни от преступления, ни от безумия. Нафтали Спивак, тот даже предлагал ему уехать из местечка, чтобы не срамил своих сородичей.

Будь он, Ешуа, на свободе, только бы махнул на них рукой, не посмотрел бы даже в их сторону — не они его кормят, не они одевают! — но сейчас, обессилевший, разбитый, поруганный, он надеялся если не на снисхождение, то хотя бы на участие. Спросил бы кто-нибудь — ну тот же болтун Аншл Берштаяский! — как и за что очутился он, Ешуа, в этой промозглой дыре, в чем его вина, так нет же, молчат, волками смотрят. А еще евреи! А еще братья единоверные, черт бы побрал!

Может, думают, что это он их в эту адскую смолу окунул и котел раскалил?

Думают, конечно, думают — по рожам видно!

Забыли, наверно, что легче всего во всех смертных грехах обвинить гонимого? Так стоит ли им, гонимым, счеты сводить, попрекать друг друга, подозревать? Не лучше ли вместе сесть и пораскинуть хвалеными еврейскими мозгами, что делать, как выбраться из беды. А беда, видать, нешуточная, в одиночку ее не одолеть, порознь не прогнать. Кровавый навет, как пожар: кто стоном стонет, а кто на огне руки греет. Достаточно искры, и займется каждая еврейская крыша.

Ешуа уперся локтями в пол, но подняться не смог.

На коленях, как в костеле, подполз к Берштанскому, схватил его за полу лапсердака и, превозмогая дурноту и слабость, выдохнул:

— Аншл! Будь человеком, подойди к окну… посмотри во двор.

— Зачем?

— Там жена или нет?

Нафтали Спивак громко сплюнул в углу.

— Подойди, — дернул парикмахера за рукав Ешуа. — Чего тебе стоит?

Верзила Берштанский покосился на Спивака, на раскачивающегося синагогального служку Переца, после короткого раздумья шагнул вперед и остановился.

— Век не забуду, — взмолился Ешуа.

— Как же я, реб Ешуа, подойду, если вы меня держите?

— Иди, иди, а я за тобой, — сказал корчмарь, вцепившись в рукав Берштанского и, шаркая коленями по полу, пополз вслед за ним.

— Ой, я умру со смеху — простонал Нафтали Спивак, глядя на ползающего родственника.