И нет рабам рая

— Тот, кто делает добро, ни о чем не должен спрашивать, — промолвил Ешуа. — Он просто должен его делать, и все. Каждый вопрос — выгода, а выгода отвлекает от добра.

— Ишь ты! — простодушно воскликнул стражник. — А ты-то сам много добра делал?

Вот это рубанул под корень, поймал себя на мысли Ешуа и от неожиданности даже крякнул. Господи, до чего же все чудно и нелепо устроено на белом свете! Живешь себе, живешь, вертишься, крутишься, маленький, неказистый муравей, песчинка из могильной ямы, носимая туда-сюда ветром, и вдруг в один прекрасный-непрекрасный день является такой заспанный, провонявший самогоном стражник, слепое орудие зла, и в свиной загородке, где нет не то что койки, чтобы голову преклонить, но даже обыкновенной табуретки, припирает тебя к стене и от твоего, вседержитель, имени неумолимо и громогласно вопрошает: много ли ты добра делал? И что ему ответить? Ответишь: много — плюнет в рожу, ответишь: мало — ухмыльнется, мол, чем ты лучше меня, два сапога — пара.

Стражннк не уходил, и пораженный Ешуа не мог взять в толк, чего он, собственно, ждет — ответа ли, измены ли обычаю не употреблять ни при каких условиях трефную пищу? А может, ему просто осточертела его бесхитростная однообразная служба — отпирать и запирать на засов двери, провожать в нужник и приводить оттуда?

Врожденная сметливость подсказала Ешуа не ссориться с ним, не переступать ту черту, где кончается благоразумие и начинается изнурительная бесплодная вражда.

Не он его сюда засадил, не он его отпустит.

Разве от него, батрака, что-нибудь зависит? Прикажут помиловать — помилует, прикажут расстрелять — прихлопнет. Батрачит за гроши, за трефную бурду у зла, и доволен, и молчит, пусть ближний хоть криком кричит, хоть ужом перед ним извивается. И не потому, что изверг, а потому, что зло испокон веку платит своим прислужникам больше, чем добро. Исколеси империю вдоль и поперек, зайди в любой дом, в любую хату, в любое присутственное место, побывай у самого императора, нигде ни одного, нажившегося на добре, не встретишь. Все промышляют злом. Все.

Взять его, Ешуа. Не добро ли его бросило в этот затхлый застенок, на этот земляной пол, от которого разит могилой? Добро. Мог ведь не брать мальца, не возить в Россиены, мог, наконец, опамятоваться, выгрузить по дороге труп, закидать где-нибудь на обочине хворостом. Так нет же — не опамятовался, не закидал, свалял дурака.

А все потому, что забыл свое место, забыл, что дело его — не добро творить, а водку разливать — денно и нощно, без передышки, до своего смертного часа!

Наверно, и ему, этому приказчику зла, этому тупому истукану, когда-нибудь наливал, и тот лез целоваться, слезно умоляя дать в долг до жалованья еще бутылку, еще!..

Ешуа покосился на него, словно стараясь вспомнить его лицо, но разве вспомнишь? Водка всех обезличивает: и пахарей, и стражников, и смутьянов.

Еще в незапамятные времена своего детства Ещуа слышал от своего деда удивительную присказку: зло, помогающее добру, — полдобра.

А вдруг и стражник совершит полдобра — ну пусть четверть, пусть малую толику.

Пусть хоть, лошадь накормит, подумал Ешуа, решив воспользоваться его недолгим, полупрезрительным благорасположением. Пусть отнесет ей краюху, пусть достанет из-под соломы торбу с овсом и повесит под хомутом.

Ешуа ему заплатит сполна — двумя припрятанными золотыми. Жаль, конечно, денег, но и лошади жаль. И потом их все равно — рано или поздно — найдут, обыщут телегу и выгребут из торбы. Зачем им зря пропадать? Деньги — в беде ли, в радости ли, в неволе ли, на свободе ли должны работать на хозяина, бороться за него, защищать. Тем они и хороши, что нет для них ни оков, ни решеток. Глядишь, задобрит ими стражника. Такой заработок ему, небось, и во сне не снился. За два золотых можно не только лошадь накормить, но и еще кое-что сделать, — передать в корчму Морте, чтобы не волновалась, чтобы не дожидалась его и самолично поехала к Зайончику, а, если будет необходимость, наведалась бы и в острог. Кто знает, сколько еще его продержат — то ли сутки, то ли год. В прошлом году Нуйкин среди бела дня заарканил мельника Мейше-Бера, посадил на хлеб и на воду — девочку-де изнасиловал! — и, пока тот не откупился сотенной, не отпустил.

Ежели этот истукан заберет деньги, а помочь откажется, тогда выиграет только лошадь, а ежели согласится, то он, Ешуа, ему еще прибавит. И поить будет целый год даром — от пасхи до пасхи.

Корчмарь нагнулся, поднял с пола миску, прикрытую ржаной краюхой и, глядя на стражника в упор, тихо и внятно сказал:

— Я тебе два золотых дам.

— Два золотых? — опешил тот. — За что?

— Сам знаешь, — уклонился от прямого ответа Ешуа.

— Ты, старик, не хитри. Выкладывай все начистоту без всяких ваших штучек.

Клюнул, обрадованно отметил про себя Ешуа, уловив в его грубости не отказ, а готовность.

— Я же сказал: лошадь не кормлена.

— Ты про лошадь не заливай. Я вашего брата насквозь вижу. Думаешь, зря вас не любят?.. Не зря… Только и норовите обвести православный народ вокруг пальца.