И нет рабам рая

Мирон Александрович дрожащими руками взял у сына документ, впился в него взглядом затравленного дворового голубя и долго не поднимал отяжелевшую, пышущую, как утюг жаром, голову.

— Получил к совершеннолетию, — объяснил Андрей.

— Это подложный паспорт. — Дорский с трудом подбирал слова. — Это… оскорбление памяти матери, мечтавшей…

— Давай, папа, без трескотни и пафоса. Ты не в суде, — перебил его Андрей.

— Ты — Дорский… Андрей Миронович, а не Арон Мейлахович Вайнштейн… Дорский!..

— Мне, папа, пора. Хозяин не любит, когда опаздывают, и за каждое опоздание высчитывает пять копеек.

— Я заплачу твоему хозяину полтинник, — упавшим голосом сказал Дорский, тщетно пытаясь собраться с мыслями. — Позволь еще два слова.

— Но только два!

— Ты знаешь: бунт и неповиновение не в моем вкусе. Но если уж кому-то такое на роду написано, то только не нам. Не инородцам переделывать Россию к учить ее уму-разуму.

На том они и расстались. Расстались чуть ли не навсегда: после того, бесплодного, унизительного разговора с Андреем, Мирон Александрович тяжело заболел.

Переможется, храбрился он, но на третьи сутки хворь просто разбушевалась — язык высох, как лист, в груди мяукали охрипшие кошки — не из проходного ли двора пани Мочар? — ноги подкашивались, сходишь по надобности, а потом валишься, как сноп.

Ведь вот досада! Мирон Александрович собирался съездить в Петербург, побродить по Невскому, заглянуть в альма матер, встретиться со своими наставниками — профессором Капустиным, читавшим им лекции по энциклопедии права, с похожим на попадью Лешковым, знатоком полицейского права, с Беляевым, знавшим историю русского права, как «Отче наш…», сходить — если кто-нибудь из них помер — на Никольское кладбище (там хоронят университетскую профессуру), положить на могилы цветы, походить по театрам — в Мариинском Дорский целую вечность не бывал, — и что из этого вышло? А ничего! Поездка в город его молодости, в город, наполнявший его душу чувством невыразимого восторга и поклонения, лопнула: червивей, как гриб, в постели, потей от чая с малиной, глотай паршивые пилюли, и это в разгар лета, когда за окном ослепительно светит солнце, на Георгиевском проспекте — куда ему до Невского! — цветут липы, расхаживают нарядные дамы, а в Бернардинском саду играет полковой оркестр.

Когда малина и пилюли не помогли, Мирон Александрович послал пани Катажину за доктором.

Ворочаясь в постели, то и дело переодеваясь в сухое, терпеливо дожидаясь Самуила Яковлевича, которого в доме Дорских на французский манер именовали Мулленом, Мирон Александрович в мыслях продолжал поносить сына, и жар, томивший его, придавал им не соразмерный со случившимся накал.

О чем он думает? Чем кончит? Подумаешь: подвиг совершил, Вайнштейном записался! Подвиг не записаться, а прожить. Про-жить, милостивый государь Андрей Миронович! Ротмистр Лиров не посмотрит, какого вы вероисповедания. Для него все — иноверцы, если их вера не укрепляет, а подтачивает престол. В душе, Андрей Миронович, исповедуете что угодно, а на словах и в действиях будьте добры любить и жаловать существующий порядок. Зачем же вы добровольно полезли за решетку? Ведь кроме лировской тюрьмы, существует еще тюрьма имени!.. Судьба в лице вашей матери предоставила вам прекрасную возможность бежать из этой тюрьмы, но вы, Андрей Миронович, не воспользовались этой возможностью. Наоборот! В день своего совершеннолетия возвестили тюремщиков о своем отказе!.. Мальчик мой! Дитя мое!.. Если бы ты только знал, как я люблю тебя, как я страдаю и как я боюсь! Боюсь и завидую!..

Дорский уже жалел, что отправил пани Катажину — могла бы еще покрутиться, вывести еще одно пятно на ковре, вон то, у шкафа.

В шкафу вещи Андрея: и пальто на меху, и сорочки, и брюки, и куртка с кожаными пуговицами. Ничего не взял, все оставил.

Висят никому не нужные, как после похорон.

Как и платья Кристины.

Господи, сколько мертвецов в доме?

О чего же все началось?

С кого?

С него, Мирона Александровича?

Или все разладилось после избиения Андрея?

Но ведь было за что!.. Было, хоть он, Мирон Александрович, никогда не поднимал на сына руку. Никогда! Руку он ни на кого не поднимал, как ни чесалась. А чесалась, ой, как чесалась!

Мирон Александрович высвободил из-под одеяла красную от жара руку и потрогал горящий лоб.

Первая ударила Андрея Кристина, а уж потом он… сильно, наотмашь, до крови…

Вон там, у шкафа, на персидском ковре… Но ведь кровь так легко отмывается… Намочите, пани Катажина, тряпку в холодной воде и смойте!..

Кровь, как, между прочим, и кал, легко и просто отмывается. Ведро холодной воды, щетка и…

Не надо было его бить, не надо.

Ребенок ничего плохого не хотел.

Эта голытьба со двора, эти Мойшки, эти Стаськи, эти Ниссоны просто его задразнили: маменькин сынок… богатей… воображала!.. Вот он и решил доказать им, что такой же, как они… что плевать ему на богатство, на этот персидский ковер, на эти пять комнат, на этот фарфор за стеклом. «Входите, — сказал, — снимайте штаны и…»

И сам снял штаны… у него были желтые такие… в клетку…