И нет рабам рая

— По матери, — с нажимом уточнил ротмистр.

— Да.

Лиров не спешил, растягивал дознание, и от этого высокомерного умышленного растягивания у Мирона Александровича противно холодели колени.

— Давно он с вами не живет?

— Второй год.

— Второй год, — задумчиво повторил Лиров, что-то прикидывая в своем охранительном уме и барабаня пальцем по столу. — Собственно, почему?

— Не захотел, — буркнул Мирон Александрович и тут же поправился: — Захотел жить независимо.

— Похвально, — промолвил Лиров и после паузы добавил: — Россия нуждается в независимых людях. Но независимых не от нее, а от ее врагов и хулителей. Надеюсь, вы того же мнения?

— Да.

— Очень рад слышать… У вашего сына есть с кого брать пример. Имя присяжного поверенного Дорского пользуется в Вильне доброй славой.

Мирон Александрович благодарно склонил голову, колени его потеплели.

— Верноподданный еврей, искренне любящий царя и отечество — не такая уж редкость в России. Не правда ли?

— Совершенно с вами согласен. Но…

Тепло от колен поднималось вверх, разливаясь по паху, по животу.

— Бывший еврей — все равно еврей, — перебил его Лиров. — Надо полагать, что ваш сын Андрей, как и вы, пополнит не число посягающих на наше отечество, а любящих его. А наше отечество, как вам известно, никогда не откликалось на любовь ненавистью.

Ротмистр встал из-за стола и подал Дорскому, как пропуск, руку:

— Давайте же, Мирон Александрович, поможем ему, пока не поздно.

— Приложу все силы… сделаю все возможное, — зачастил Дорский.

Слава богу пронесло, слава богу пронесло, повторял он в тот памятный летний день, как детскую считалку, мчась как угорелый к себе на Завальную: скорей в холодную воду, смыть пот и уничижение, сменить исподнее, надеть новую сорочку и — к Андрею.

В тот далекий летний день Мирон Александрович искренне надеялся, что все еще можно изменить, вернуть на прежние места. Поиграл мальчик в революцию, как в лапту, и хватит, и домой, к папе, к свежим булочкам из булочной Фейгенберга, к французскому языку, к скрипке и мылу!..

— Нету их… Ночью придут… По субботам они всегда возвращаются за полночь, — огорошила его панн Мочар.

За полночь не за полночь, Мирон Александрович решил во что бы то ни стало дождаться сына. Мешкать нельзя, пора брать быка за рога, пока не прободал… пока… Не хочет жить на Завальной — не надо, не желает в доктора и инженеры — дело хозяйское, но ставить под угрозу свою жизнь и честь отца!.. Да, да, честь. Мирона Александровича в два счета из присяжных погонят: кто его, родителя политического преступника, врага престола, слушать будет. Сторож, и тот на порог суда не пустит!

Дорский прождал сына в прохладном дворе до утра под неусыпными взглядами пани Мочар, которую он полгода назад нанял в осведомители, положив ей в месяц два рубля. Но Андрей и утром не пришел.

Мирон Александрович вспомнил, как караулил сына, как, запинаясь, перескакивая с одного на другое, преувеличивая угрозу — Лиров, дескать, громы и молнии метал, вытягивал из него жилы, — рассказал Андрею про свой визит в охранку.

Андрей слушал, не перебивая, утюжа закоптелым утюгом свои потрепанные брюки.

— С ним о таких делах, а он себе на утюг поплевывает, — обиделся отец.

— Не поплюешь — не погладишь.

— В Лукишках тебя так отутюжат, что живого места не останется.

— Прости, папа, но я не пойму, чего ты от меня хочешь?

— Чего хочу? Чтобы был такой, как все. Разве это трудно?

— Что?

— Быть как все.

— Жить — легко, быть — трудно.

— Не вижу разницы.

— Как и твой Лиров… Небось, называл по имени-отчеству? Говорил, наверно, как тебя любят и ценят.

— В общем — да, — не чувствуя в вопросе сына никакого подвоха, ответил Дорский.

— А ты не спросил у него, почему тебе от их любви больно? Ведь тебе, папа, больно?

Мирон Александрович смотрел на сына, на юркий утюг, сновавший туда-сюда по протертой, почти просвечивающейся материи — у ходоков в народ всегда должна светиться задница! — и надежда на то, что сын опомнится, что все изменится и вернется на круги своя, вытеснялось каким-то смешанным чувством гордости и сострадания. Больно, конечно, больно. Но он, Мирон Александрович, не намерен кричать о своей боли на каждом перекрестке. Кричи не кричи — сочувствия не дождешься. Уж во стократ лучше любовь, причиняющая боль, чем тюремная похлебка. И дай бог ему, Андрею, чтобы его пытали только такой любовью!

— Если тебя упекут, я не вынесу…

— Ну вот штаны и готовы, — Андрей как ни в чем не бывало положил штаны на скрипучую кровать.

— Будешь отцом — поймешь.

— Ты, папа, зря волнуешься. Все у тебя будет в порядке: ни звания не лишат, ни привилегий.

— Каких привилегий? — набычился Мирон Александрович. — Единственная моя привилегия — ты!

— Положим, кроме меня, у тебя есть и кое-какие другие привилегии: дом… имя…

— Чепуха!

— Не будем, папа, спорить. Спасибо тебе за беспокойство. И я, по правде говоря, кое-что приготовил для тебя, чтобы в случае чего оградить от неприятностей.

Андрей подошел к висевшему на стене шкафчику со сломанной дверцей и извлек оттуда паспорт.