И нет рабам рая

— Ты ничего не видишь, — так же тихо промолвил он. — Ничего вы не видите… даже друг друга… А я вижу все… все… И твоего ребенка… Но я не смогу заступиться за него… Мессия все равно превратит его в волчонка…

— Ты ешь, ешь, — застыв от его слов, прошептала Морта.

От корчмы до развилки было версты две, не больше.

Морта шла не проселком — ни к чему мозолить людям глаза, — а огородами, потом подсохшим на весеннем солнце полем, и луговой простор, пробивавшаяся из-под земли зелень, маячившие в отдалении ожившие перелески, куда она порой вырывалась по грибы или по ягоды, только обостряли ее тревогу. В одну цепочку, в один тугой кожаный поводок вдруг выстроились недавнее заклятье Шмальцене и давние, но не забытые слова Семена.

Голова птицы и ноги зверя?

Волчонок?

Неужто она под сердцем носит волчонка? Господи, сохрани и помилуй!

Поводок страха натирал шею до крови, и не было от него никакого спасения.

Еще издали увидела Морта Семена. Он стоял на раздорожье, и какая-то птица — галка или грач — сидела у него на плече.

— Птаху не вспугни, — пробормотал Семен, когда Морта подошла поближе.

Но птица и не думала улетать. Ей, видно, было хорошо под правым ухом у Семена, она поворачивала свою любопытную голову, озиралась, высматривая бог весть что-то ли муху, то ли, как Семен, Мессию, то и дело долбя клювом рукав поношенного армяка или щеку, заросшую извивающимися, как черви, волосами.

— Отец пропал, — прошептала Морта.

— Тише, — попросил Семен. — Тише. Она видела его.

— Кого? — встрепенулась, как птица, Морта.

— Мессию, — ответил Семен. — Она только что прилетела оттуда… с земли обетованной… он уже идет, он уже в пути…

— Уехал за водкой и не вернулся, — безнадежно продолжала Морта, коря себя за то, что зря тащилась две версты. Господи, с кем я говорю, сетовала она, глядя на прирученную птаху, безмятежно сидевшую на плече у Семена. Что с ним говорить, что с деревьями или птицами — все одно.

Галка вдруг взмыла с плеча Семена в по-весеннему распахнутое небо, покружилась над развилкой и улетела за лес.

Семен вскинул голову, проследил за ее полетом, благословил взглядом и перевел его на отчаявшуюся Морту.

Та закрыла руками живот, как бы оберегая его от этого взгляда — долота, в котором уже не было и намека на благословение.

— Ты не плачь, — неожиданно сказал Семен.

— Я… я не плачу, — съежилась под его взглядом Морта, превращаясь в комочек меньше той, взмывшей в поднебесье, галки.

— Плачешь… Все слезы высыхают, кроме этих… потому и нельзя их скрыть…

— Кроме каких? — принудила она себя спросить.

— Этих… невидимых… Они текут у тебя из глаз… И у птиц они текут, и у деревьев… И я утираю их, и деревья и птицы утирают мои, и нам весело страдать вместе… Дай я утру!..

И Семен протянул к ней руку. Но насытившись словами, запустил ее в волосы под ермолку и почесался.

Морта собралась было в обратный путь, но услышала скрип колес.

Телега катила из местечка и издали было трудно различить, сколько в ней седоков.

Поначалу Морте показалось, что только двое, но когда воз приблизился, она, кроме урядника Ардальона Игнатьевича Нестеровича, лавочника Нафтали Спивака и парикмахера Берштанского, увидела еще двоих — синагогального служку и солдата с ружьем на коленях и самокруткой в зубах.

Когда телега поравнялась с ней и Семеном, Морта, обращаясь неизвестно к кому, спросила:

— Куда вы?

— Да уж, наверно, в острог. На пасху, — бросил парикмахер Берштанский, но поймав сердитый взгляд солдата, замолк и привалился к грядке.

Солдат обдал его, как презрением, махорочным дымом.

— В Россиены мы, — снизошел правивший лошадью Ардальон Игнатьевич.

Но и он больше не проронил ни слова. Синагогальный служка тер слезившиеся на ветру глаза, а Нафтали Спивак, вытащенный, видно, из теплой постели, походил на бескрылого филина — рад бы взлететь да не может.

— Возьмите меня! — плетясь за телегой, проговорила Морта.

— Не велено! — прогудел солдат, натужно выдувая изо рта и ноздрей бело-голубые колечки дыма.

— Жена она, — прошамкал Нестерович, пытаясь умаслить стражника, — того… ну этого… корчмаря… Может, возьмем, а? — И, не дождавшись ответа, бросил Берштанскому: — Подвинься!

Парикмахер подвинулся, а синагогальный служка, перевесившись через грядку, помог беременной забраться в телегу.

Откуда солдат знает Ешуа, мелькнуло у Морты. Он до сих пор никакого дела с солдатами не имел.

За Видукле, в каких-нибудь двадцати верстах от Россиен, молчавшая всю дорогу Морта спросила по-еврейски:

— Стряслось что?

— Разговорчики! — насупился солдат.

— Господи! — вырвалось у Нафтали Спивака.

— Разговорчики!

— Ну и дожили! Даже с богом нельзя!..

— Я покажу тебе бога, морда, — ощетинился стражник и для острастки приподнял ружье.