Горячие сердца

Анна выпрямилась на стуле.

— Товарищ Гастелло, мы вас сменим.

Она обернулась к двери, за которой сиял свет прожектора:

— Нет.

Ей показалось, что в луче на мгновение сверкнул самолет, но внимание тотчас отвлекли появившиеся в световом столбе парашютисты. Их черные точки стремительно скользнули по светлому спуску. Как вспьшка белого пламени, раскрылся первый парашют... второй...

Гул мотора удалился к востоку.

Стрелки снова тащились по минутам, как мертвые.

Две...

Три...

Четыре!

Звук мотора возник одинокий, сиротливый.

Пять минут!

«Говорит Буря... Буду садиться так, чтобы спасти штурмана. Если все готово, дайте две зеленые».

— Свет? — откуда-то из бесконечного далека донесся до нее голос полковника.

— Наготове, — ответил капитан.

— Пожарные, санитарка?..

Ей захотелось закрыть глаза.

Но даже сквозь опущенные веки по зрачкам ударил яркий свет, заливший посадочную дорожку. Каждая шероховатость бетона была видна. По сторонам, серебряные от яркого света, пошевеливались травинки. Каждая шевелилась в отдельности. И каждую было видно.

Наступила тишина. Такая полная, что Анне казалось, будто она слышит, как шевелится трава.

Гул мотора приближался. Стал ниже. Еще ниже. Перешел в свист винтов, в шуршание воздуха о крылья исковерканной машины. Шум катился, как бесформенный комок звуков.

Самолет вынырнул из темноты неожиданно. Он ворвался в полосу яркого света боком, крылом вперед. Над самой землей, когда ноги нелепо торчавшего вперед шасси уже едва не зацепились за бетон, нос самолета вдруг задрался и полез вправо и вверх. Машина повисла, провалилась, зацепилась хвостом за дорожку. Скрежет хвоста о бетон тотчас сменился гулким хрустом крыла. Самолет повернулся на нем, как вокруг вертикальной оси, и с грохотом упал всем брюхом на бетон.

— Его спасло то, что он сумел погасить скорость, — спокойно проговорил полковник.

Но ему никто не ответил: дежурного уже не было в будке, а голова Анны беспомощно лежала на столе коммутатора.

24/VI 1941 г.

На следующий день вторая эскадрилья ушла на задание шестеркой. Не хватало самолета, не вернувшегося с ночного задания, безнадежно разбитого самолета Николая и третьего, на котором меняли подбитый мотор.

В этот день Николай принимал новый самолет.

Домой пришел поздно. Внимательно прослушал, стоя у карты, первое сообщение вновь созданного Советского Информбюро: «Противник продолжал развивать наступление на Шауляйском, Каунасском, Гродненско-Волковысском, Кобринском, Владимир-Волынском и Бродском направлениях, встречая упорное сопротивление Красной Армии. В ответ на двукратный налет немецких бомбардировщиков на Киев, Минск, Либаву и Ригу советские бомбардировщики трижды бомбардировали Данциг, Кенигсберг и другие города...»

Финляндия предоставила свою территорию в распоряжение германских войск и германской авиации. «Значит, ничему не научились, — подумал Николай. — Научатся!..» Румыния предоставила свою территорию полностью в распоряжение германских войск...

Задумался, потом сказал:

— Завтра уйду очень рано.

У Анны хватило сил только на то, чтобы вопросительно поднять на него глаза.

— Будем проверять новый самолет... Нужно полетать с новым штурманом, — сказал он, делая над собой усилие, чтобы подавить охватившую его жалость к жене.

У нее мелькнула надежда:

— Значит, еще несколько дней пробудешь дома?

— Нет. Я дал себе на это один день.

И подошел к постельке спавшего Виктора.

— Вот что... Виктора отвези к деду, в Москву, пусть он...

Анна не дала ему договорить:

— Это сделает мама.

— Как хочешь.

И, как всегда перед сном, притронулся кончиком пальцев к пушистым волосам мальчика. Постоял в раздумье, нагнулся и поцеловал головку спящего сына.

— Значит... остаешься? — спросил он жену.

Чтобы не выдать себя, ответила:

— Ведь я работаю в штабе.

— А-а, чуть не забыл.

Это была неправда. Николай никогда ничего не забывал. Не мог он забыть того, что было ей труднее всего на свете: сидеть у аппарата и ждать, ждать...

Она не выдержала и подошла к нему:

— Коля!..

Он взял ее голову двумя руками, посмотрел в глаза:

— Ну?

— Зачем ты носишь при себе портрет Нестерова?

Остальное он прочел в ее взгляде. Его душа наполнилась благодарностью к женщине, сумевшей ни разу не смутить его вопросом, который не мог не мучить ее столько лет.

Он улыбнулся, как умел улыбаться только для нее, — светло и беззаботно:

— Нестерова тут давно нет.

Он показал ей все, что было в нагрудном кармане.

— А я столько думала…

— Я давно понял, что советский летчик должен думать не о том, как нужно умереть, а о том, как драться.

— Значит, прежде...

— Когда-то думал: главное — понять последний шаг.

— И ты мог жить с этим?.. Один!

— Иногда лучше ошибаться в одиночку.

— Разве это не тяжелее?

— А разве лучше, если будет тяжело двоим?

— Но потом ты понял?..

— Не будь за мною партии, может быть, и не понял: всякие разговоры о предопределенности, о жертвенности и прочем — умничанье и рисовка. Нам они не к лицу. Посмотришь вокруг, подумаешь и...

— Хочется жить!

— Перед нами такая большая, такая благородная задача — борьба за самое правое дело, какое знавала история.

— Для этого нужно жить.