Горячие сердца

Однако тут же новый удар потряс самолет. Гастелло пришлось сделать усилие, чтобы удержать его от броска. Стрелок донес:

— Прямое попадание в правую плоскость... — И после короткой паузы: — Осколком...

Он хотел сказать, что осколком разорвало комбинезон у него на плече, что осколок ожег ему тело и остался в нем; может быть, хотел еще добавить, что теряет силы и сползает со своего сиденья, но не сказал ничего. Не потому, что потерял силы, а именно потому, что их хватило, чтобы удержать слова. Зачем волновать командира такими пустяками? Вот ранено крыло — другое дело.

Разрывы вокруг делались все гуще и точнее, но Гастелло не хотел уходить от цели, прежде чем не убедится в том, что́ сделали его бомбы. Он привык точно доносить о результатах работы. Кроме того, была мысль, что хлопоты, которые он доставляет немцам, отвлекают их внимание от его двух ведомых. Товарищи смогут добить то, что не уничтожили его собственные бомбы.

Заговорил штурман:

— Не могу сосчитать... Там такая каша!.. Кажется, им больше не требуется.

Ну нет! Он сам знает, что требуется немцам!

— Радист! Приказание ведомым: «Дать по одной пятисотке. С остальными уходить на запасную цель. Меня не ждать».

Сегодня фрицы получат от него все, что им полагается!

Но прежде чем ему удалось увидеть результаты этого решения, прямо на его пути, под самым носом самолета, возникла бесконечная гирлянда разноцветных шариков. Словно они сыпались с неба. Это забила почему-то молчавшая до сих пор скорострельная пушка-автомат.

Раньше чем самолет выполнил посыл рулей, пытавшихся увести его со смертельного курса, два снаряда, один за другим, впились в машину Гастелло. Один снес бок штурманского фонаря, другой разорвался в левой плоскости, у самого центроплана. Гастелло не нужно было глазами искать повреждение. Оно тотчас дало о себе знать само: из-под крыла выплеснул яркий язык пламени.

«Бак!»

Вероятно, такая же мысль пронеслась в мозгу и остальных членов экипажа. Каждый знал ей цену.

«Вот и все...»

Да здравствует жизнь!

Мысли Николая были ясны и холодны.

Сотые доли секунды растягивались теперь в отрезки времени, достаточные, чтобы продумать все еще раз.

Впрочем... о чем же думать?

Это же... все.

Окончательно все...

Мысль о том, чтобы покинуть самолет над расположением врага, была давным-давно похоронена так глубоко, что даже жадный инстинкт жизни не мог вытащить ее на поверхность сознания.

Ярко вспыхнула другая мысль‚ казалось, тысячу раз передуманная и решенная: люди!

Его люди. Его боевые товарищи.

Боевые товарищи!..

Это больше, чем собственная жизнь.

Товарищи...

Люди... Живые люди.

Он должен предоставить решение им.

Гастелло произнес скороговоркой: — Штурман, радист, стрелок!

— Есть.

— Есть.

Немного задержался с ответом только раненый стрелок:

— Есть...

— Предлагаю оставить самолет.

В ответ послышалась такая же скороговорка штурмана:

— Предлагаете или приказываете?

Гастелло колебался сотую долю секунды.

— Предлагаю решить самим... Штурман?

— Остаюсь.

— Радист?

— Остаюсь.

И, не ожидая вопроса, негромко сказал стрелок:

— Остаюсь.

— Штурман! — Голос командира был ясен и тверд. — Где шоссе с танками?

Долю секунды длилось молчание.

Долю секунды, за которую пламя успело растечься по всему центроплану.

Гастелло положил самолет в крутой правый вираж.

Этого было мало. Пламя разрасталось.

Гастелло ввел машину в скольжение, стараясь оттянуть огонь от людей.

Штурман доложил:

— Шоссе — двести сорок градусов.

— Далеко?

— Около минуты.

Минута?! Это — вечность, но...

Гастелло опустил очки со лба, так как жар обжигал глаза.

Машина разворачивалась. Чтобы ускорить ее движение, Гастелло дал от себя.

Самолет летел в черноте ночи, подобно комете. Он оставлял за собой длинный хвост пламени, багрового дыма.

— Штурман! Где танки?

Какие доли секунды остались в их распоряжении?.. Десятые? Сотые?

— Ну?

Штурман увидел танки.

— Командир! Чуть влево... хорошо.

Но прямой жар стал невыносим. Огонь тянуло вдоль фюзеляжа, к стрелку и радисту. Не задохнулись ли уже?

— Стрелок!

Молчание... Вечная слава!

— Радист!

— Есть…

Муха еще жив. Он еще понадобится.

— Держитесь!

— Есть.

А ведь у него, наверно, уже огонь.

— Штурман, танки?

— Сейчас будут...

Секунда молчания, и голос штурмана:

— Командир!

— Да, дорогой?

— Командир... посвяти меня в коммунисты.

Гастелло твердо, без тени сомнения:

— Именем партии, принимаю тебя...

Голос радиста:

— Танки!

Тихий, маленький Муха!..

Спокойный, неторопливый шопот штурмана, словно боящегося, что его могут услышать ползущие по шоссе железные чудовища:

— Доворот вправо... еще...

Гастелло:

— Муха! Радируйте: «Выполняя последний удар, Анна...»

Шопот штурмана:

— Командир... от себя.

Гастелло дает от себя. «Анна» уже ничего не успеет донести: танки под нею. За ними — колонна цистерн.

Гастелло чувствует, как горячий ларингофон сжимает ему горло.

— Товарищи... Слава Отчизне!

Голоса радиста и штурмана слились в один:

— Тебе, Отечество!