Голод (пер. Химона)

Я былъ въ ужасномъ волненіи и заразилъ имъ кучера. Онъ ршилъ, что дло идетъ о чьей-то жизни, и, ни слова не говоря, началъ погонять своихъ лошадей.

— Какъ его зовутъ? — спросилъ онъ, повернувшись на козлахъ.

— Кирульфъ, торговецъ шерстью Кирульстъ.

Извозчикъ согласился со мной, что трудно смшать съ кмъ бы то ни было человка съ такой фамиліей. Что, онъ не носитъ свтлаго сюртука?

— Что? — воскликнулъ я, — свтлый сюртукъ; вы съ ума сошли! Понимаете ли вы, о чемъ мы говоримъ? Этотъ свтлый сюртукъ былъ такъ некстати и портилъ мн всего человка, котораго я создалъ въ своемъ воображеніи.

— Какъ, вы сказали, его зовутъ? Кирульфъ?

— Ну да, что тутъ страннаго? это имя никого не позоритъ.

— Что, у него волосы не рыжіе?

Очень возможно, что у него были рыжіе волосы, но, когда извозчикъ упомянулъ объ этомъ, я вдругъ сразу убдился, что онъ былъ правъ. Я былъ благодаренъ извозчику и сказалъ ему, что онъ угадалъ; было бы неестественно, если бы этотъ человкъ не былъ рыжимъ

— Значитъ, я его раза два возилъ, — сказалъ извозчикъ, — нтъ ли у него узловатой палки?

Теперь я видлъ этого человка совсмъ живымъ передъ собой и сказалъ.

— Ха-ха, никто его никогда не видлъ безъ узловатой палки. Въ этомъ отношеніи вы можете быть вполн спокойны.

Да, это было ясно, что это былъ тотъ самый человкъ, котораго онъ возилъ… Онъ узналъ его…

И мы помчались такъ, что только искры изъ-подъ копытъ сыпались.

Однако, въ продолженіе всего этого возбужденнаго состоянія, я ни на минуту не терялъ присутствія духа. Мы прозжаемъ мимо городового, и я замчаю, что у него на блях 69 номеръ. Эта цифра, какъ заноза, засла въ моемъ мозгу. 69 ровно 69.

Я никогда не забуду это 69. Я откинулся въ глубь дрожекъ, я былъ жертвой припадковъ безумія, я съежился подъ верхомъ, чтобы никто не видалъ, что я шевелю губами и разговариваю, какъ идіотъ, самъ съ собой! Безуміе бушуетъ въ моемъ мозгу, и я оставляю его продолжать это длать, сознавая, что я — жертва непреодолимыхъ силъ. Я начинаю смяться тихо и страстно, безъ всякой причины, все еще навесел отъ выпитаго пива. Мало-по-малу мое возбужденіе проходитъ и покой возвращается. Я ощущаю холодъ въ своемъ раненомъ пальц и сую его между шеей и воротомъ рубашки, чтобъ немного согрть его. Мы пріхали на Томтегаденъ. Извозчикъ остановился. Я слзаю, не спша, лишенный всякой мысли, вялый, съ тяжелой головой. Я вхожу въ ворота, прохожу на задній дворъ, перескаю его, стучу въ какую-то дверь, отворяю ее и вотъ я въ какомъ-то коридор, въ передней съ двумя окнами. Въ одномъ углу стоятъ два сундука, одинъ на другомъ, а вдоль стны — старыя нары, на которыхъ лежитъ одяло. Направо, въ сосдней комнат, я слышу дтскій плачъ, а надо мной, во второмъ этаж, стучитъ молотъ по желзному листу. Все это я воспринимаю въ ту минуту, какъ вхожу.

Я направляюсь спокойно черезъ прихожую къ противоположной двери, не спша, безъ мысли о бгств, я отворяю ее и выхожу на Фогмансгаде. Я озираюсь на домъ, черезъ который я прошелъ: «ночлегъ для прізжихъ».

Мн не приходитъ въ голову улизнуть отъ извозчика, ждавшаго меня. Я преспокойно шагаю черезъ Фогмансгаде безъ всякаго страха, безъ сознанія чего-нибудь дурного. Кирульфъ, этотъ торговецъ шерстью, застрявшій въ моемъ мозгу, этотъ человкъ, о которомъ я думалъ, что онъ долженъ существовать, и котораго я непремнно долженъ видть, исчезъ изъ моихъ мыслей, потухъ вмст съ другими безумными фантазіями; я думалъ о немъ, какъ о какомъ-то предчувствіи, о какомъ-то воспоминаніи.

Чмъ дальше я шелъ, тмъ больше я чувствовалъ себя какимъ-то уничтоженнымъ. Я чувствовалъ себя тяжелымъ, разбитымъ и еле-еле волочилъ ноги. Снгъ продолжалъ падать большими мокрыми хлопьями. Наконецъ, я дошелъ до Гренландской церкви, гд я слъ на скамью, чтобы отдохнуть. Вс прохожіе смотрли на меня съ недоумніемъ. Я погрузился въ раздумье.

Боже мой, какъ мн было грустно. Мн такъ все надоло, я такъ пресытился своимъ жалкимъ существованіемъ, что, право, не стоило труда дольше бороться, чтобы поддерживать его. Неудача перешла всякія границы. Я совершенно уничтоженъ, я — призракъ того, чмъ былъ раньше. Мои плечи какъ-то скривились въ одну сторону и у меня явилась привычка ходить сгорбившись, чтобъ защищать, насколько возможно, свою грудь; а вотъ нсколько дней тому назадъ я разглядывалъ свое тло и все время плакалъ надъ нимъ. Въ продолженіе многихъ недль я носилъ все ту же рубашку, она затвердла отъ поту и натерла мн рану, изъ которой сочилось немного крови; было такъ жалостно видть эту рану на живот. Я не зналъ, какъ помочь этому, она не проходила, сама собой. Я промылъ ее, но снова надлъ ту, же самую рубашку. Ничего не подлаешь…

Я сижу на скамейк, думаю обо всемъ этомъ, и мн становится такъ грустно. Я ненавидлъ самого себя, даже мои руки казались мн такими противными. Вялый, почти безстыдный видъ ихъ мучаетъ меня, причиняетъ мн какое-то страданіе. Видъ моихъ худыхъ пальцевъ производитъ на меня ужасное впечатлніе. Я ненавижу свое отвислое тло и весь содрогаюсь при мысли, что я долженъ носить его, постоянно чувствовать. Боже мой! Если бъ хоть насталъ конецъ. Я такъ охотно бы умеръ!