Голод (пер. Химона)

Не останавливаясь и не колеблясь въ своемъ ршеніи, я подхожу къ постели и сворачиваю одяло Ганса Паули. Это еще спасетъ меня! Глупый голосъ, ворчавшій когда-то на этотъ первый безчестный поступокъ, первое пятно на моей совсти, — давно уже умолкъ. Я не добродтельный идіотъ и не святой. Слава Богу, у меня осталось еще немного разсудка.

Я взялъ одяло подъ-мышку и направился къ Штенерсгаде № 5.

Здсь я постучалъ и вошелъ въ первый разъ въ большую, незнакомую мн залу; звонокъ у двери зазвонилъ самымъ отчаяннымъ образомъ надъ моей головой. Изъ сосдней комнаты выходитъ человкъ съ полнымъ ртомъ и жуетъ; онъ подходитъ; къ дрилавку

— Пожалуйста, дайте мн полкроны за мои очки! — говорю я. — Черезъ нсколько дней я непремнно ихъ выкуплю!

— Что? Но вдь это стальные очки!

— Да.

— За нихъ я ничего не могу дать.

— Нтъ, вы этого не можете! Собственно говоря, это была шутка съ моей стороны. Вотъ здсь у меня одяло, которому я не могу найти настоящаго примненія, и я подумалъ, что, можетъ-быть, вы можете освободить меня отъ него.

— Къ сожалнію, у меня цлый складъ одялъ, — возразилъ онъ; а когда я его развернулъ, онъ бросилъ взглядъ на него и воскликнулъ:

— Нтъ, извините-съ, я не могу его взять!

— Я хотлъ вамъ сперва показать обратную сторону, — сказалъ я, — другая сторона гораздо лучше.

— Да, да, но это ничего не поможетъ, я не хочу его, и вамъ ни одинъ человкъ не дастъ и 10 ёръ за него.

— Это дйствительно правда, многаго оно не стоитъ, но я думалъ, что оно вмст съ какимъ-нибудь другимъ старымъ одяломъ можетъ пойти на аукціонъ.

— Очень возможно, но вамъ это не принесетъ никакой пользы.

— 25 ёръ? — спросилъ я.

— Нтъ, я не хочу его, понимаете, я не хочу даже имть его въ дом.

Я взялъ опять свое одяло подъ-мышку и направился домой.

Я сдлалъ такъ, какъ-будто ничего не случилось, постлалъ его на постель, разгладилъ его по своему обыкновенію и старался уничтожить всякій слдъ своего проступка.

Въ моментъ, когда я ршился на мошенничество, моя голова очевидно была не въ порядк, и, чмъ дольше я думалъ о своемъ покушеніи, тмъ ужаснй оно мн казалось.

Мною овладлъ припадокъ слабости, больше ничего. Какъ только я попалъ въ эти сти, такъ сейчасъ же почувствовалъ, что къ добру все это не приведетъ, и потому затялъ исторію съ очками.

Я радовался тому, что мн не удалось довести до конца преступленіе, которое омрачило бы послдніе дни моей жизни.

Снова пошелъ я шататься по улицамъ, снова слъ на скамью у церкви Спасителя и опустилъ голову на грудь въ полномъ изнеможеніи отъ послднихъ волненій, больной и умирающій съ голоду. Такъ проходило время.

Этотъ послдній часъ я хотлъ провести на воздух; здсь было свтле, чмъ дома: кром того, мн казалось, что на свжемъ воздух страданія не такъ сильны. Домой я всегда успю притти.

Я поднялъ маленькій камешекъ, обтеръ его рукавомъ и положилъ въ ротъ, чтобы только что-нибудь жевать; но я сидлъ не шевелясь, не поворачивая даже глазъ. Люди приходили и уходили, шумъ экипажей, топотъ лошадей, людскіе голоса раздавались въ воздух.

— Однако, не попытать ли заложить пуговицы? Я очень боленъ, мн надо итти домой, а «дядюшка» какъ-разъ по дорог.

Наконецъ я поднялся и потащился, еле волоча ноги, по улицамъ. Голова моя горла какъ въ лихорадк, и я торопился по мр силъ.

Мн снова приходилось итти мимо пекарни, гд былъ выставленъ хлбъ.

— Нтъ, мы здсь не остановимся, — сказалъ я себ съ напускной важностью. А что, если я войду и попрошу кусокъ хлба? Мимолетная, молніеносная мысль! Нтъ! — прошепталъ я и покачалъ головой. Я пошелъ дальше.

Въ дверяхъ пассажа стояла влюбленная парочка и шушукаласъ; дале изъ окна выглянула молодая двушка. Я шелъ медленно, стараясь длать видъ, какъ-будто что-то обдумываю. Двушка вышла на улицу.

— Что съ тобой, старикъ? Боленъ? И что у тебя за рожа! — съ этими словами двушка быстро убжала.

Я остановился. Вроятно, я очень отощалъ и глаза вылзаютъ изъ орбитъ. Какой у меня долженъ быть видъ! Быть живымъ и походить на мертвеца, вотъ какую штуку сыгралъ со мной голодъ. И въ послдній разъ во мн вспыхнуло бшенство и пробжало по всму тлу. И что у тебя за рожа! А у меня голова на плечахъ, подобной которой надо еще поискать, и кулаки, да проститъ мн Господь, которыми я могъ бы истолочь въ порошокъ любого носильщика. И при всемъ этомъ я долженъ умирать съ голоду въ Христіаніи. Былъ ли въ этомъ какой-нибудь смыслъ?

День и ночь я работалъ какъ волъ, глаза свои проглядлъ на книгахъ, изнурилъ голодомъ свой разсудокъ — и для какого чорта! Даже уличныя двчонки смются надо мной. Но теперь довольно! — понимаешь ли ты? — довольно, чортъ возьми.

Въ припадк нараставшаго бшенства, скрежеща зубами, сознавая свое безсиліе, плача и ругаясь, я побрелъ дальше, не оглядываясь на прохожихъ. Я снова началъ мучить себя, ударялся головой о фонарные столбы, накалывалъ руки о гвозди, кусалъ языкъ, когда онъ говорилъ несвязно, и хохоталъ какъ бшеный каждый разъ, когда причинялъ себ боль.

— Но что же мн теперь длать? — спросилъ я себя, наконецъ. И, топнувъ два раза ногой, я повторилъ:- Что же мн длать?

Въ это время мимо меня проходитъ какой-то господинъ и говоритъ мн со смхомъ: