Голод (пер. Химона)

Солнце уже пригрвало, было десять часовъ, и все было въ движеніи на Юнгсторвет. Куда теперь? Я ударяю себя по карману и ощупываю свою рукопись. Какъ только будетъ 11 часовъ, я постараюсь поймать редактора. Я стою нкоторое время на балюстрад и наблюдаю жизнь, кипящую вокругъ меня. Голодъ опять даетъ себя чувствовать, онъ сверлитъ въ груди, бьется и наноситъ маленькіе, легкіе уколы, причиняющіе мн боль. Неужели же у меня нтъ ни одного знакомаго, ни одного друга, къ кому бы я могъ обратиться. Я начинаю искать человка, могущаго мн дать 10 ёръ, но я не нахожу его. Былъ такой прелестный день; такъ много солнца и свта вокругъ меня; небо разливалось надъ горами нжнымъ голубымъ моремъ…

Незамтно я очутился на дорог къ себ домой.

Голоденъ я былъ ужасно; я поднялъ на улиц стружку, сталъ ее жевать, и это помогло. И какъ я не подумалъ объ этомъ раньше!

Ворота были открыты; конюхъ, какъ всегда, пожелалъ мн добраго утра.

— Прекрасная погода, — сказалъ онъ.

— Да, — возразилъ я, — но ничего не нашелъ сказать ему больше. Могу ли я попросить его одолжить мн крону? Онъ бы сдлалъ это охотно, если бы могъ. Кром того, я какъ-то написалъ для него письмо.

Онъ стоялъ и что-то, видно, хотлъ мн сказать.

— Прекрасная погода, да, господинъ, мн сегодня нужно платить хозяйк, не могли бы вы одолжить мн 5 кронъ? На нсколько лишь дней. Вы уже разъ были такъ любезны по отношенію ко мн.

— Нтъ, этого я никакъ не могу, Іенсъ Олафъ, сказалъ я. — Теперь нтъ. Можетъ-быть позже, сегодня, можетъ-быть, посл обда. Съ этими словами я поднялся, шатаясь, по лстниц къ себ въ комнату.

Здсь я бросился на постель и захохоталъ. Какое счастье, что онъ меня предупредилъ! Моя честь была спасена. Пять кронъ, Богъ съ тобой, человкъ! Ты съ такимъ же успхомъ могъ попросить у меня пять акцій пароходнаго общества или помстье за городомъ.

И эта мысль о пяти кронахъ заставляла меня все громче и громче смяться. Ну, разв я не молодчина? Что? Пять кронъ! Отчего же? Съ удовольствіемъ. Мое веселье усиливалось, и я вполн отдался ему. Чортъ возьми, какъ здсь пахнетъ: дой. Настоящій кухонный запахъ, фу! Я распахнулъ окно, чтобы удалить этотъ противный запахъ. „Кельнеръ! Полпорціи бифштекса“. И обращаясь къ столу, этому противному столу, который приходилось подпирать колнями, когда я писалъ, низко поклонился и спросилъ: „Прикажете стаканъ вина? нтъ? Мое имя Тангенъ, статскій совтникъ Тангенъ. Къ сожалнію, немного прокутился… Ключъ отъ двери“…

И мои несвязныя мысли опять закружились. Я зналъ, что говорю чепуху, но я не говорилъ ни одного слова, котораго я бы не понималъ или не слышалъ. Я говорилъ себ: „Теперь ты опятъ говоришь безсвязно“. И тмъ не мене, я не могу этого измнить, — будто я бодрствую, но говорю, какъ во сн. Моей голов было легко, не было ни боли, ни тяжести, и мысль моя была совсмъ ясна. Я будто плылъ куда-то, даже не пытаясь сопротивляться.

Войдите! Да, войдите! Какой у васъ видъ, вы вся изъ рубиновъ, Илаяли, Илаяли! Красный шелковый диванъ! Какъ тяжело она дышетъ! Цлуй меня, мой возлюбленный, крпче, крпче! Твои руки, что блый алебастръ, твои губы свтятся какъ… Кельнеръ, я заказалъ бифштексъ…

Солнце свтило въ мое окно, было слышно, какъ лошади внизу жевали овесъ, я сидлъ и сосалъ свою стружку въ веселомъ и бодромъ настроеніи, какъ ребенокъ. Вдругъ я ощупалъ свою рукопись; я ни разу мысленно не вспомнилъ о ней, но инстинктъ подсказывалъ мн, что она существуетъ, и я досталъ ее.

Она отсырла; я развернулъ ее и положилъ на солнце. Затмъ я началъ ходить взадъ и впередъ по комнат. Какой гнетущій видъ вокругъ! На полу маленькіе кусочки жести, но ни одного стула, на который можно было бы ссть, ни одного гвоздя на голыхъ стнахъ; все было отправлено въ погребокъ „дяденьк“. На стол лежало нсколько листовъ бумаги, покрытыхъ толстымъ слоемъ пыли, — вотъ все, что мн принадлежало, а старое зеленое одяло на постели было занято у Ганса Паули нсколько мсяцевъ тому назадъ… Гансъ Паули! Я прищелкнулъ пальцами. Гансъ Паули Петерсенъ долженъ мн помочь. Это было очень скверно, что я до сихъ поръ къ нему не обратился. Я быстро надваю шляпу, собираю свою рукопись, сую ее въ карманъ и сбгаю по лстниц.

— Послушайте, Іенсъ Олафъ, — крикнулъ я въ конюшню, — я увренъ, что смогу помочь теб сегодня посл обда!

Дойдя до ратуши, я вижу, что уже двнадцатый часъ, и я ршаю итти тотчасъ же въ редакцію. Передъ дверью бюро я останавливаюсь, чтобы посмотрть, лежатъ ли мои бумаги въ порядк по номерамъ страницъ; я заботливо разгладилъ ихъ, сунулъ ихъ опять въ карманъ, постучалъ. Слышно было, какъ мое сердце билось, когда я вошелъ.

Человкъ съ ножницами сидитъ на обычномъ своемъ мст. Я со страхомъ спрашиваю редактора. Никакого отвта, человкъ сидитъ и вырзываетъ замтки изъ провинціальныхъ газетъ.

Я повторяю свой вопросъ и подхожу ближе.

— Редактора еще нтъ, — сказалъ онъ, наконецъ, не взглянувъ даже на меня.

— Когда онъ приходитъ?

— Это очень неопредленно, очень неопредленно.

— А какъ долго открыто бюро?