Глубокие раны

В эту ночь, как и в последующую, ими были обсуждены десятки вопросов. Необходимы были деньги, оружие, взрывчатка, необходимо было налаживать связь с фронтом, нужна была до зарезу рация. Накопилось немало ценных сведений, которые во что бы то ни стало надо было передать в Москву. Горнов посетовал на исчезновение назначенного подпольщика-радиста.

Был окончательно установлен день ухода Горнова из города, и в следующую ночь он в паре с Голиковым, под видом ночного патруля, покинул котельную «Металлиста».

Теперь он чуть ли не каждый день менял квартиры. Отросшая борода, темные очки, старомодная шапка из поддельного каракуля серого цвета делали его трудно узнаваемым. По специально раздобытому рецепту он выкрасил волосы и брови, и если бы не светлые глаза, мог бы вполне сойти за брюнета. Выработав степенную манеру двигаться и разговаривать, он мог довольно свободно ходить по городу, не рискуя быть узнанным.

В это погожее воскресенье Горнов был на явке в Южном предместье у старика-сапожника, о чем сказал вчера Евдокии Ларионовне сын, часто сопровождавший Петра Андреевича в его передвижениях по городу.

И надпись на двери дома, смертельной угрозой нависшая над жизнью сына, вынудила Евдокию Ларионовну на этот исключительный шаг — увидеть Горнова.

Миновав несколько центральных улиц города, она вошла в Южное предместье. Пройдя по противоположной стороне улицы мимо нужного домика, она облегченно вздохнула: условный знак — можно входить — был на месте.

Она дошла до перекрестка, перешла улицу, вернулась назад и смело вошла в домик.

Хозяин дома, суровый на вид старик с обвисшими усами, ответив на приветствие, спросил:

— Что, гражданка, нужно?

— Мне сказали, у вас мебель продается. Взглянуть бы.

Старик вскинул на нее глаза, отложил в сторону ремонтируемый сапог.

— Есть. Остался, правда, один посудный шкаф. Нужен ли?

— Покажите. Окажется подходящим — возьму.

Пригласив обождать, хозяин ушел в другую комнату и, вернувшись, указал глазами на дверь:

— Проходите.

Навстречу Евдокии Ларионовне поднялся Горнов. С чисто женской наблюдательностью Иванкина заметила в его глазах встревоженность и тень усталости. Не здороваясь, он спросил:

— Что случилось, Дуся?

По мере того, как он выслушивал рассказ Евдокии Ларионовны, с лица у него исчезало выражение тревоги. В глазах появились хитрые огоньки, делавшие его проще, душевнее.

Подойдя к встревоженной женщине, он положил руку ей на плечо и, заглянув в глаза, скупо усмехнулся:

— Испугалась? Не хитри, испугалась, по глазам вижу. Ну и зря. Все сделано по моему приказанию.

Ничем не высказывая охватившего ее удивления, Иванкина молча ждала. Горнов свернул толстую самокрутку, затянулся.

— В полиции, кроме твоего сына, есть еще наши ребята. И нужно отвести от них всякие подозрения. Я и сам хотел предупредить при первой возможности… извини, пожалуйста. Думала, верно, боялась?

— Да, — честно призналась Евдокия Ларионовна. — Перетрусила.

— Сын как? — помолчав, спросил Горнов.

— Он еще не знает. Трудно ему, Петр Андреевич, сердце надрывается на него глядя…

Горнов затушил самокрутку, стряхнув упавший на колени пепел. У Иванкиной, встретившей его взгляд, мучительно сжималось сердце. Таким она его еще не знала. Медленно подбирая слова, Горнов сказал:

— Решается судьба нашего государства… Будущность мира решается. Да — тяжело, черт возьми, тяжело, Дуся… А иного пути нету.

Горнов говорил о новой эпохе, о великой ломке вековых укладов человеческой жизни, и Евдокии Ларионовне, впечатлительной женщине, ясно представлялось то, о чем он говорил. Она и сама не раз задумывалась о происходящем в мире, задумывалась, а понимала — неясно. Книги она читала редко; неожиданная и ранняя смерть мужа обрушилась на нее многочисленными заботами. Сын рос — забот прибавлялось. Работала она медицинской сестрой — зарплата не ахти какая, и приходилось свободное время копаться в огородике, шить, вязать…

Слушала Евдокия Ларионовна Горнова, и казалось ей, что где-то она уже слышала то, о чем он говорил. Слышала или точно так думала сама. Действительно ведь, мир переворачивался… И скорее всего именно отсюда — немыслимая жестокость борьбы. Горнов говорил о том, что им пришлось жить и бороться в таких обстоятельствах, в такое время, когда от исхода борьбы зависит ход развития всей дальнейшей истории человечества.

Его сдержанная взволнованность передалась женщине, и она жадно слушала его.

— Как же иначе? Подумать ведь только, что значит каждый наш шаг.

Некстати прервав разговор, в комнату вошел хозяин домика.

— Демьян, на минутку…

Сразу успокаиваясь и суровея лицом, Горнов кивнул, но старик, не зная Иванкиной, молчал.

— Говори, Савелий Иванович, чужих нет.

— На базаре, Демьян, началась облава. Только что передали. Молодежь забирают и куда-то уводят. Вот и все.

Старик вышел, осторожно, без стука прикрыл за собою дверь.

Глядя на нее, Горнов некоторое время молчал.