Глубокие раны

Думая о своем, Антонина Петровна шла рядом с соседкой. Ей нечего было делать на рынке, она искала лишь одного: хотя бы недолгого забвения от мучительной действительности. Но все, что происходило вокруг, лишь увеличивало ее страдание, напоминая о невозвратимой утрате.

— Соли бы стаканчик… Совсем извелись детишки…

Перед нею — лицо женщины с огромными черными глазами, а в душе словно кто безжалостно провел чем-то вроде бритвы, острым.

«Детишки… Наверно, много… А может, двое, трое… А у меня больше нет совсем…»

На другой стороне улицы школа-десятилетка с часовыми у подъезда: немецкий тыловой госпиталь. А перед глазами сын, радостный, возбужденный: «Мама! Сдал! Остался один десятый класс! Дай я тебя обниму…»

В этом, ныне разрушенном универмаге они с сыном покупали ему костюм…

Внезапно раздавшийся сиповатый голос вернул ее к действительности:

— Ваши документы, мадам!

Антонина Петровна подняла голову и увидела нескольких полицейских, перегородивших улицу жидкой цепочкой. Соседка уже подала паспорт полицаю с бегающими маленькими глазками.

— Иванкина? Уж не мамаша ли Сергею Иванкину? Служит с нами… белобрысый такой…

— Да.

— А-а! Проходите, проходите… А ваш?

Антонина Петровна молча протянула пропуск.

Рыжий прочел фамилию, и на его лице появилась улыбка:

— Госпожа Кирилина? Уж извините нас за неприятность. Прошу, проходите, мадам.

С чувством гадливости Антонина Петровна опустила пропуск в карман.

Рынок, как живое существо, встретил женщин воплем о нужде. Куда делась кипучая оживленность, царившая здесь раньше в базарные дни?

Мрачные встревоженные лица, торопливая шмыгающая походка. Продавали на штуки, на стаканы, на горсти. Старухи, синие от холода, держали никому ненужные люстры, коврики, часы, кастрюли — все, вплоть до ночных горшков. Отчаянно озирались по сторонам, прося взглядами:

— Купите! От горя ведь… последнее, что было…

Мимо них равнодушно проходили. Сейчас покупали только соль, крупу; спрашивали масло, картошку, дрова.

Кое-где торчали мадьярские, румынские или итальянские солдаты, обвешанные различным тряпьем. Награбили во время карательных походов. Детские штанишки, скатерти, покрывала, штуки холста, рубашки. Эти спрашивали в уплату имперских марок. На рубашках изредка — пятна крови…

Незнакомые молодые люди бойко торговали солью:

— Подходите, граждане! Налетай, господа! Соль! Бузунка! Совсем дешевая — триста двадцать рублей стакан! Тридцать марок стакан! Покупай, тетка! Все равно дешевле не найдешь! А ты что, красавица? Денег, верно, ф-фюйть? Тебе я бесплатно стакан насыплю.

Торговец с осоловевшими от самогона глазами и красной рожей шепчет что-то на ухо молоденькой девушке в худеньком крестьянском полушубке. Та бледнеет, отскакивает от него.

— Не хочешь, не надо. А то можа договоримся?. Два стакана, а?

Девушка испуганно оглядывается, скрывается в толпе; вокруг негодующие, долго не утихающие возгласы.

— Нажрал рожу, пес!

— Его туда бы, где все, идиёта!

— У, сурло!

Торговец огрызается и опять:

— Соль! Бузунка! Триста двадцать рублей стакан! Са-авсем дешево!

Как драгоценность, стараясь не рассыпать ни крупинки, ее завязывают в платочки, прячут подальше, за пазухи.

В другом месте вокруг колхозницы с пшеном — толпа. Не пролезешь. Она монотонно и устало отвечает:

— Двадцать пять стакан.

— Н-да… А подешевле как?

— Двадцать пять.

— Ну сыпь четыре… нет, пяток гони… Эх, жизня…

Сжигающее дыхание войны здесь, на рынке, всего сильнее, всего ощутимее. Ничем не прикрытая нагота нужды пугала. Продавали с горя, редкие с жадности. Покупали все — с горя.

Евдокия Ларионовна, достав из узелка костюм сына, повесила его на руку. Антонина Петровна оглянулась и, увидев костюм, спросила:

— Сергеев? Зачем, Дуся? Спрячь… Гордячка ты, как погляжу. Сказала бы, что нужно, ведь есть все…

— Не привыкла я просить… А паек у Сергея маловат на двоих. — Встретив взгляд Антонины Петровны, добавила: — Ну ладно. — Бережно свернула костюм, завязала его в узелок и попросила: — Раз так, отнеси, пожалуйста, домой. Потом заберу. Мне на минутку кое-куда забежать надо.

— Давай.

Антонина Петровна взяла узелок, проводила взглядом мелькнувшую в толпе соседку и опять бесцельно побрела по рыночной площади. По привычке кое к чему приценивалась. Слыша ответы, отмечала про себя повышение цен. Иногда замечала в толпе лица знакомых. Некоторые из них подходили, любезно здоровались, осведомлялись о муже. Отвечала, а в душе — скрытое негодование. «Лгут, лицемеры…» От одной, особенно усердной «поклонницы» деятельности Павла Григорьевича, еле отвязалась и пошла домой.

4

Евдокия Ларионовна, одна из очень немногих, имела возможность в крайних случаях видеть Горнова. Он, после сообщения Антонины Петровны, вынужден был часто менять свое местонахождение.

Гестапо разгромило указанные бургомистром в письме две подпольные квартиры. Их хозяев удалось на время укрыть в других местах, а сам Горнов вынужден был трое суток скрываться в полуразрушенной котельной «Металлиста», пока Пахарев не подыскал трех подходящих квартир в разных концах города.