Глубокие раны

От Сергея, с отвращением напялившего потрепанную немецкую форму, словно от прокаженного, отшатнулись самые близкие знакомые. Увидев издали, старались свернуть в сторону, встретившись лицом к лицу, делали вид, что не узнают. Да и сам он пытался избегать встреч со знакомыми. Но, как видно, стали тесны улицы города. То с одним, то с другим сталкивался лицом к лицу. Встретил как-то и свою старую учительницу, преподавательницу истории. Встретил и, пробормотав: «Здравствуйте, Ирина Сергеевна», опустил голову.

— Иванкин?! Боже…

Если бы было в его силах провалиться сквозь землю, он не колебался б и секунды.

Седая учительница, с узелком соли, купленной на рынке, стояла перед ним с гадливым презрением и жалостью в глазах. И почему-то ни он, ни она не могли сдвинуться с места, разойтись.

— Многое можно простить человеку, — как бы сама себе тихо сказала учительница, — но этого простить нельзя. Вложить всю жизнь, всю душу в такого мерзавца… Мой ученик в немецкой полиции! В то время, когда…

Она повернулась к черневшим неподалеку виселицам, кивнула на них и, опустив голову, подавленно побрела через улицу.

У Сергея захватило дыхание. Забыв все на свете, он бросился вслед за ней. Остановившись, она спросила:

— Хочешь арестовать?

— Нет, Ирина Сергеевна. Я вам хочу лишь сказать: не судите поспешно о людях. Еще… до свидания, Ирина Сергеевна.

И только тут старая учительница неожиданно для себя увидела, как изменилось лицо ее бывшего ученика. На лбу преждевременные морщины, в глазах горечь и гнев. Почувствовала горький запах махорки в его дыхании.

Почему-то спросила, взглянув на его пожелтевшие от табачного дыма пальцы:

— Куришь?

— Да, — отходя от нее, коротко, со злом, бросил он. — Курю.

В этот день ему пришлось дежурить у виселиц. После смены, придя домой, он не сразу заснул. А когда заснул, страшно стонал во сне, и Евдокия Ларионовна провела бессонную ночь у кровати сына.

— Чем жить?

3

К вечеру в субботу утихла два дня бушевавшая вьюга, и в воскресенье над городом было голубовато-бледное небо. Невысоко над горизонтом по-зимнему тихо ползло солнце.

Евдокия Ларионовна растопила плиту, прислушалась к дыханию сына, доносившемуся из-за перегородки, и, одевшись, решила сходить на рынок. Захватив еще с вечера приготовленные вещи, она вышла из дома. На наружной стороне двери чернела зловещая надпись:

«СМЕРТЬ ИЗМЕННИКУ!»

Как прикованная, долго не могла сдвинуться с места: снова и снова глаза скользили по крупным черным буквам, появившимся ночью.

«В городе действует кто-то не связанный с нами…»

И в сознании рисовалось: ночь, в окно влетает граната. Или выстрел из-за угла, и сын — ее мальчик! — схватившись за грудь, валится в снег, окрашивая его кровью. Один неосторожный шаг и — конец. В борьбе не может быть жалости; тот, кто будет стрелять, не дрогнет, не промахнется. Ведь он будет стрелять во врага.

Испуганно оглянувшись по сторонам, Евдокия Ларионовна вернулась в дом, схватила ведро и тряпку. Долго, не чувствуя тридцатиградусного мороза, мыла дверь, смывая жирные черные буквы. Когда дверь приняла прежний вид, женщина немного успокоилась, привела себя в порядок и, прежде чем идти на рынок, зашла за соседкой.

Она застала Антонину Петровну за тем же, что делала несколько минут тому назад сама. Антонина Петровна смывала с двери надпись:

«ГОТОВЬСЯ К СМЕРТИ, ИУДА!»

— У меня тоже, — поздоровавшись, сказала Евдокия Ларионовна. — Хорошо хоть сын не видел.

— Вот как? — спросила Антонина Петровна, увидев выходившего из дома мужа.

Задержавшись на крыльце, Кирилин бросил взгляд на дверь.

— Видела, соседка? А что я плохого людям делаю? Все силы отдаю, чтобы меньше невинной крови лилось. И вот в ответ — пожалуйста…

— И у меня то же, господин бургомистр.

— Ну? — в его глазах мелькнула злоба. Он помедлил и зашагал к центру города, сжимая в кармане пальто рукоятку браунинга.

Вслед за ним отправились на рынок и женщины.

В это утро в обычно молчаливом городе было заметно некоторое оживление. С мешками на плечах шли к базарной площади бывшие колхозницы. Изредка они ехали на лошадях, некоторые же сами впряглись в салазки с дровами. Замерзавшие без топлива городские жители перехватывали их далеко от рынка: дрова теперь были редкостью. За них платили бешеные деньги, предлагали в обмен на них различные вещи. Но большинство колхозниц ни денег, ни вещей не брали, а спрашивали соли.

— Соли бы стаканчик… Совсем извелись детишки, зубы чернеть стали.

— Нет, хозяйка… Гардины хороши, да к чему они теперь? Соли бы… Может есть?

— Пальто не надо, гражданка, не перед кем наряжаться. Соль нужна.

Чем ближе к рынку, тем оживленнее становились улицы. Кое-где на перекрестках стояли полицейские посты, проверяли документы. Колхозницы показывали справки за подписью старосты, жители города — паспорта с визой горуправы. Полицейские тщательно осматривали поклажу на возах и салазках: искали оружие, самогонку. Самогонку тут же отбирали и прятали, кое-что подходящее прихватывали на закуску.