Фантомный бес

В январе 1929 года в Берлине выступал двенадцатилетний вундеркинд из Америки Иегуди Менухин. Мальчик поражал своей почти ангельской красотой. Но он так твердо держал свою скрипку, так уверенно водил смычком, что в нем ощущалась какая-то неведомая сила, быть может, даже некий вызов всему темному и злому. С оркестром под управлением популярного в ту пору дирижера Бруно Вальтера он исполнил три скрипичных концерта — Баха, Бетховена и Брамса. Публика стоя аплодировала ему сорок пять минут. Среди прочих слушателей присутствовал скромный скрипач-любитель по имени Альберт Эйнштейн. Из концертного зала он вышел с увлажненными глазами. Замедлив на секунду шаг, он сказал негромко, но с какой-то затаенной уверенностью: «Теперь я знаю — Бог есть!»

Вместе со знаменитым физиком на концерт выбрались его любимый ученик и сотрудник Лео Силард, а также его гости — писатель Герберт Уэллс и русская баронесса Мария Будберг. Они тоже были потрясены услышанной музыкой, очарованы фигурой мальчишки-музыканта, слегка от этого размякли, по их лицам бродила блаженная улыбка. В этот миг они тоже твердо знали, что мир загадочен и непостижим. Но при этом непередаваемо прекрасен. И они забыли, что накануне весь вечер проспорили о том, что мир ужасен, что люди воинственны и кровожадны и что больше всего они тратят сил на то, чтобы усовершенствовать оружие, с помощью которого можно будет спалить весь этот прекрасный ужасный мир.

Спустя несколько дней юный скрипач отплыл к себе на родину, в Америку. Примерно через месяц дирижер Бруно Вальтер тоже покинул Берлин. На двери его дома кто-то нарисовал звезду Давида и написал короткое слово «Убирайся!». Музыкант обиделся и уехал в Лейпциг, где ему предложили возглавить оркестр Гевандхаус, основанный когда-то самим Феликсом Мендельсоном-Бартольди. Вальтер наивно думал, что в немецкой провинции, в Саксонии, вдали от прусской столицы, он обретет покой.

Лео Силард в те дни не думал о том, что ему тоже придется покидать Берлин. Его одолевали совсем другие мысли — он остро ощущал противоречие между стремительным развитием науки и смутным состоянием души коллективного человечества. Он, молодой и полный сил, не размышлял о темной природе самоубийства людей, хотя никогда не забывал о страшном конце наиболее любимого им ученого, трагического гения Людвига Больцмана. Словно бы Больцман, кидаясь из окна, не выдержал, открыв и осознав главную тайну Вселенной — не в том даже плане, что она стремится к тепловой смерти, а в том, что она этого состояния уже достигла. Ужас подобной мысли мало кто был способен понять. Но Силарда это все сильно задевало. Когда же он поднимал голову и оглядывался вокруг, печаль его только росла. Его не уставало поражать несоответствие подлой мелочности человеческой жизни величию замыслов Творца. Перефразируя слова неизвестного ему тогда Пешкова (который давно превратился в Горького), он мог бы задать (в глубине своего подсознания) такой примерно вопрос: не пора ли взрезать все человечество, дабы понять, какой черт засел в него за последнее столетие?

Но если все люди погибнут, все как один исчезнут, то кто их оплачет? Оплакать их будет некому.

Демон с фонариком

Мура сказала Уэллсу: конечно, великий физик — само обаяние, но вот его молодой сотрудник… Этот «демон с фонариком». Он меня чем-то зацепил. Вы обратили внимание, Герберт, как он следил за разговором? Похоже, в парне этом таится немалая загадка.

— Я тоже это заметил, — сказал Уэллс.

— Почему бы не пригласить его на завтрак? Интересно ведь узнать, о чем думает научная молодежь. Я знаю один милый ресторанчик. Его держит один русский. Блины с икрой и водка отменные.

— Отличная идея. Непременно надо зазвать.

Чутье не обмануло Муру. Она почувствовала в Силарде родственную душу. Некую невероятную летучесть. Она могла заниматься всем на свете. Но предпочитала вдохновлять других. В чем-то похожим на нее оказался этот молодой ученый из Будапешта. Постоянной работы в Берлине у Силарда не было. Он где-то преподавал, где-то организовывал семинары, где-то выступал, агитируя не только за науку, но и за свободу и социальные блага для всех. Эта последняя область еще со времен неудачной революции на его родине волновала его не меньше. Он даже несколько раз пытался основать общество в стиле «союза умных за справедливость». А еще в свободную минуту, все больше по ночам, он создавал наброски социальных проектов или сочинял научно-фантастические рассказы, наполненные не только научными догадками, но и едкой сатирой. Шлифовать их и посылать в журналы времени у него не хватало.

Они втроем сидели за столом в маленьком русском ресторане Берлина и говорили о судьбах мира. Силарду было тридцать, Уэллсу перевалило за шестьдесят, но оба, словно юноши, готовы были пылко рассыпать искры добра и света, щеголять парадоксами и художественными метафорами. Мария Будберг смотрела на них с любовью, как на расшалившихся мальчишек.