Дубовый листок

Рядом со мной кто-то сказал:

_ Такой молодой. Совсем еще мальчик.

Потом мне щупали пульс. Было трудно еще раз открыть глаза.

— Спит. Кризис прошел. Теперь дела пойдут на поправку.

— А какой смысл в поправке? — сказал другой голос. — И вообще непонятно, зачем лечат этих несчастных? Чтобы после выздоровления пове…

— Тсс!.. Лишь у мертвых нет надежды…

Все-таки я приоткрыл один глаз. От меня удалялись двое в белых халатах. Я все понял, хотя один сказал «тсс…» Меня лечили, чтобы повесить. Это мне было безразлично. Правда, лекарь сказал, что только мертвые не надеются,

но я, несмотря на поправку, не хотел жить и надеяться. Зачем было жить?

Оказалось, я заболел в день казни сыпным тифом, и ксендз добился, чтобы меня отправили в тюремную больницу. Об этом позже рассказал лекарь, тот самый, который говорил о надежде,

и тот самый, что приходил в камеру безногого соседа.

Когда я начал понемногу ходить, этот лекарь повел меня в свой кабинет, закрыл дверь и, усадив подле стола, дал небольшой сверток.

— Это я снял с твоей груди, когда ты поступил в больницу.

Портрет моей Ядвиги!..

— Благодарю! — тихо сказал я.

— Теперь прочитай и подпиши, — лекарь подвинул ко мне лист. — Я составил это, потому что знал — сам ты не сумеешь.

— Что это?

— Просьба государю, чтобы тебя не повесили.

Я отложил перо, которое лекарь сунул мне в руку.

— Пусть вешают. Мне все равно. Я ничего не хочу просить у государя, как и у бога.

Лекарь пощупал мой лоб и отправил в постель. Я лежал в больнице еще долго. У меня было какое-то осложнение. Когда я совсем поправился, этот лекарь однажды,

словно невзначай, подсунул мне русскую газету. Из нее я узнал, что русские разбили наших под Остроленкой. Некоторое время спустя лекарь громко говорил кому-то в коридоре, что Варшава взята русскими и главный бунтовщик при этом штурме был первым пленным.

— Пан лекарь, — спросил я, улучив минутку, когда он был один. — Кто этот главный бунтовщик и первый пленник из Варшавы?

— Петр Высоцкий, — отвечал он.

Сердце у меня вздрогнуло.

— Что же с ним сделали?

— Пока как будто ничего. Ведь теперь война кончилась, а преступников будут судить. Кстати, должен тебя предупредить, что я сделал подлог — подписал за тебя прошение о помиловании на высочайшее имя и послал.

 Если хочешь меня подвести — можешь это сделать… Но, надеюсь, ты теперь более благоразумен. Много ты пережил… А раз так — жизнеспособен. Не хочешь ли взглянуть?

И лекарь поднес мне зеркало. Я взглянул и отшатнулся: через мои густые темные волосы тянулась широкая седая прядь.

Вскоре меня выписали из больницы и посадили в новую камеру, где я должен был ожидать решения своей судьбы. Вацека я больше не видел.

Глава 29

В тюрьме я не слишком скучал. Боясь сделаться безумным и разучиться говорить, я заставлял себя повторять вслух все, что когда-либо учил, вспоминал свою жизнь, а чтобы не ослабеть окончательно из-за недостатка свежего воздуха, ходил по камере, считая шаги. Каждый день я делал не менее пяти верст. А еще я приручил крысу. Она жила где-то поблизости и каждую ночь вылезала из-под нар подобрать крошки от моей скудной пищи. Когда она привыкла ко мне, я нарочно оставлял ей кусочки и постепенно приучил крысу брать еду из рук. Она даже позволяла гладить себя. Это была особенная — умная и добрая крыса: она понимала, что я нуждаюсь в каком-то обществе. Я называл ее по-польски «Щурыца», она привыкла к имени и являлась по первому зову даже днем. Однажды она пропала недели на две, и я тосковал. Вдруг в один прекрасный вечер Щурыца явилась в обществе четырех детенышей. Вот-то была встреча! Детеныши вскоре привыкли ко мне, я с ними частенько играл, и если не разучился улыбаться, — только благодаря их проказам!

Как-то поздно вечером в моей камере лязгнул засов и зашел тюремный смотритель Гулецкий с узлом.

— Одевайся, пан, поедем.

— Куда?

— Отсюда не видать.

Я не допытывался. Раз он так отвечал — кроме грубости ожидать нечего. Свернул свое несложное имущество — смену белья, полотенце и надел шинель. Гулецкий меня не останавливал.

«Значит, не на виселицу. Туда как будто не предлагают собираться, а прямо берут в чем есть, и все», — подумал я и сказал:

— Готов!

Мы прошли по коридорам и закоулкам. Спустились во двор. Гулецкий предъявил часовому какие-то бумаги и велел мне садиться в бричку. Из темноты появились всадники. Гулецкий сел рядом со мной, приказал вознице:

— Трогай!

Выехали через широко распахнутые ворота, и хотя я совершенно не представлял, куда везут, почувствовал облегчение. Последнее время я просто не знал, чем себя занять. Даже Щурыца со своим выводком не могла успокоить разбушевавшуюся во мне тоску.

Была теплая беззвездная ночь, накрапывал мелкий дождичек. Я жадно дышал свежим воздухом.

Всадников было шесть. Шесть конных стражников, смотритель и возница — против меня одного! Поистине людям нечего делать. Такого слабого, как я, мог бы свалить подросток.

Город спал, погруженный во тьму. Но вот впереди блеснули два огонька; спустя несколько минут бричка остановилась, и Гулецкий спрыгнул, приказав следовать за собой.