Дубовый листок

Вот это и все! За тридцать лет! А если бы мне не запрещали писать ему, если бы он приехал ко мне на Кавказ, он, может быть, не сидел бы в тюрьме! Я уберег бы его… Разве не хватит моих страданий на обоих!

Разворачиваю подарок Эдварда. Мельчайшими буквами написано стихотворение:

От сна восстаньте!

С открытым сердцем

Вперед глядите

— Зовет Отчизна!

Приходит время

 Расплаты честной

 За кровь и слезы,

 За стон народа!

И ярость божья

 Низвергнет в бездну.

 Где сумрак вечный

 Тиранов наших!

Свобода будет!

И будет чудо —

Вздохнет народ наш

Единой грудью!

А вас, кто дремлет

И кто недвижим

Стоит на месте,

 Предаст презренью!

Вперед же, братья!

Сверканье молний

—То знаки бога

 О новой жизни!

Что бишь я сказал? Уберег бы его? Нет! Он — Наленч, а Наленчи с древности ходили в первых рядах на бой за отчизну! Так, видно, надо!

…Генерал-губернатор Герштенцвейг две недели не может скончаться. Пуля засела в затылке.

Говорят, будут ее извлекать.

Наместник Ламберт «с высочайшего соизволения» собирается на Мадеру для поправки здоровья. На его место приедет Лидере, а пока должность наместника исполняет Сухозанет.

Он гуляет по веранде бельведерского дворца и распевает:

Я считал дежурство веком,

А вот скоро и пройдет.

Так бывает с человеком:

Подежурит и уйдет.

Это мне рассказали в доме Лэмпицких, куда я заходил проститься.

Я долго гулял с Теодореком, пока Ева ходила в цитадель. Зашли в игрушечный магазин. Теодорек выбрал большой красивый корабль. И все время расспрашивал про море.

— Ты приедешь ко мне, Теодорек, и я покатаю тебя на настоящем корабле по Черному морю… Приедешь, братанек[109] ты мой?

— Приеду, — отвечает Теодорек, прижимая к груди корабль. — А почему море черное?

— Оно черное в бурю, Теодорек, а когда тишина — нет ничего на земле синей, чем наше море…

Пани Ева расстроена: наступают холода, она ходила в цитадель с теплыми вещами, просила передать Эдварду, но ей отказали.

— Что же делать?

Я-то очень хорошо знаю: только ждать. Ждать еще возможно, а ждать — значит как-то жить. Валериан Лукасиньский

потому и не умирает, что ждет. Не видит, не слышит, но все-таки чего-то ждет. Может быть, верит в бога, молится ему, а богу все равно. Когда я заходил проститься, панна Фредерика так страшно кричала в квартире, что я услышал даже на улице.

Когда в политике применяется сила, насилуемые неизбежно сплачиваются против насильников. Насилие — метод российского правительства. Как же оно не понимает, что страдания Польши, потерявшей свою самобытность, велики и неизбежны!

Никакое общество не может перестать мыслить и чувствовать! А Николай старался, чтобы Польша не мыслила и не чувствовала! Паскевич двадцать пять лет изолировал Польшу от всех, а мысли и чувства копились, искали выхода, и вот теперь будет взрыв. Какой будет взрыв! Пусть будет!

На этом заканчивается рукопись Михаила Наленча. В самом конце ее посторонней рукой сделана приписка: "Дед Михаил умер в 1881 году".