Дубовый листок

Среди маркитантов были две женщины; их Гедроиц тотчас освободил от наказания. Конвоирам он приказал отсчитать по пятнадцати ударов, а маркитантам по десяти, причем били их только для вида. Получив угощение, пленники отходили в сторону и кланялись Гедроицу, благодаря за милость, а партизаны покатывались со смеху.

Гедроиц смеялся тоже, но втихомолку. Он приказал отвезти конвоиров в Замосцье, а маркитантов отпустил на все четыре стороны.

Лучше всех палацов Варшавы — наш зеленый шалаш! Перед закатом я натаскиваю к нему целую гору валежника, и Ядвига готовит ужин. Я лежу и смотрю на нее, на ее руки. Все, что они делают, превосходно! Даже хлеб, нарезанный ими, приобретает особый вкус. А как эти руки облегчают страдания раненых!

Ужин кончен. Мы сидим у костра плечо к плечу. Туман окутал лужайку. Сквозь него видны красноватые пятна партизанских костров. Ядвига обхватила колени руками и, словно завороженная, смотрит на пламя. Я подбрасываю в костер охапку еловых ветвей. С треском взлетает над нами сноп искр.

— Любуйся, огнепоклонница! Такой фейерверк не увидишь в саду графа Красиньского!

— Да, я огнепоклонница, — задумчиво говорит Ядвига. — А ты — этот огонь.

Она ласково склонила голову мне на плечо. Пламя — ниже, слабей, и вот перед нами золотая россыпь углей. От пущи веет сыростью. Я накидываю на Ядвигу шинель.

— Кажется, в целом мире только ты и я… — говорит Ядвига, с наслаждением закутываясь.

И опять такая тишина. Угли подергиваются пеплом. Туман становится гуще.

— О чем думаешь, Михал?

— О тебе. Я всегда о тебе думаю, когда свободен.

— И я. А иной раз среди дел вспомню «Михал» — и в голове туманится. Я стала теперь другая. Все вокруг мне кажется новым и понятным до самого дна. Знаю даже, что чувствует земля, когда на нее смотрит солнце. А порой меня словно нет. Я — это ты. И откуда ты взялся такой? Что это за чудо?

— Это таинство брака, Ядвига. Я и сам стал другим, и ты — это я.

Угли давно угасли. Над лужайкой медленно поднимается Егомость. Он любуется Ядвигой, которая уснула у меня на руках. Я тихонько поднимаю ее и несу в наш «палац».

— Михал, муж мой!

— Я разбудил тебя?.. Спи.

Я опускаю ее на душистое сено. А Егомость все смотрит на нас.

«Доброй ночи, Егомость! Знаешь ли ты, сколько чудесных открытий я делаю каждый день в своем сердце и сердце любимой?!»

Каждое утро Ядвига отправлялась в лазарет перевязывать раненых. Однажды, едва выйдя из дома, она вернулась в сопровождении Гедроица. В ее лице не было ни кровинки.

— Никогда не страдала головокружениями, а тут… — она виновато улыбнулась. — Но ты не волнуйся. Все пройдет.

Полежала немного и снова пошла к раненым.

А вечером ей опять стало плохо. Я заметался.

— Не волнуйся! — Обеими руками взяла мою голову, поцеловала глаза и шепнула: — Скоро нас будет трое…

Целый день я не чувствовал под ногами земли, хотелось петь и обнимать каждого встречного…

Гедроиц улучил минутку — поговорил со мной с глазу на глаз.

— Пусть пан поручик извинит за вмешательство в его жизнь. Делаю это, как старший брат. Пани Ядвиге становится трудно терпеть наши невзгоды. Не отправить ли ее в Замосцье? Там пани будет в безопасности и… У меня, пан Михал, жена растит двоих детей…

Предложение Гедроица растрогало меня. Конечно, оно было самым разумным. В тот же вечер я заговорил об этом с Ядвигой. Она горько заплакала, но сказала:

— Я все сделаю, Михал, раз это нужно.

Наша разведка опять донесла, что русские отправляют большой обоз под конвоем казаков и двух рот пехоты. Капитан Гедроиц выждал, когда обоз зайдет глубже в лес. Там мы преградили ему путь. В обозе оказалось много скота.

Испуганные выстрелами коровы, быки и телята, задрав хвосты, бросились в лес. Бараны в паническом страхе сбили с ног лошадь самого начальника конвоя и тем помогли взять его в плен. Казаки бросились в бегство, оставив в подарок двадцать возов. Двенадцать мы отослали в деревни, наполнили до отказа свои мешки, а остальное свалили в овраг. Может быть, и сейчас в Бел-жицкой пуще лежит эта куча, поросшая жирной травой. А крестьянам мы посоветовали разыскать коров и баранов и пополнить свои хозяйства.

Дня через три после этой облавы капитан Гедроиц опять прогулялся в крестьянском костюме в гости к русским. Вернулся он поздно вечером на следующий день и рассказал, что наш отряд вывел русских из себя и они затевают серьезную облаву.

— Значит, нужно перейти в другое место, — заключил свой рассказ капитан Гедроиц.

Мы избрали леса близ тракта на Томашев. Оттуда было легче пробраться к Замосцью, пополнить боеприпасы, а заодно и оставить Ядвигу у жены капитана.

В последнюю ночь в Белжицкой пуще мне приснилась панна Фредерика. С искаженным лицом она занесла надо мной секиру. Опустить не успела — я проснулся. Как всегда при воспоминании о Лукасиньском, заныла душа. Жалобно кричали совы. Шумели деревья… Рядом, прижавшись к плечу, ровно дышала моя Ядвига. С тоской я думал о том, что скоро мы расстанемся…

Ядвига вдруг заметалась, вскочила с криком:

— Михал, Михал! Где ты?!

— Я здесь, дорогая… Что с тобой?