Дубовый листок

— Где же этот остолоп? — спросил генерал.

— В соседнем селе. Я звал его к вам, но он заявил, что он — посол Народного Жонда и не обязан Дверницкому отчитываться. Я сказал: чей бы он ни был посол — он порядочная сволочь, и я сам поеду к Дверницкому и все расскажу. Это было вчера вечером. Потом я ушел спать, но не пришлось: Хрощековский ночью устроил такую истерику, что я не знал, куда деваться. Он прибежал ко мне в одном белье и умолял: «Спаси меня! Ты же видел, я работал для отчизны. Теперь меня расстреляют! Не могу ехать к Дверницкому! Поедем в Народный Жонд!»

— И что же вы?

— Сказать откровенно, пан генерал, я изменил на этот раз хорошим манерам. Плюнул ему в рожу и вытолкал из комнаты. Когда сегодня я уезжал, он спал, как младенец.

— Я бы убил его! — воскликнул я, дрожа от негодования.

— И я… — тихо сказал генерал. — Кажется, теперь начинаю понимать, почему так страдает наша несчастная родина! Хрощековский — это образчик докосцюшковской шляхты, которая ничему не научилась за эти страшные годы. Где же и как бороться с внешними врагами, если мы не умеем навести порядок в собственном доме.

— В защиту Хрощековского можно выставить одно, — сказал Малиновский, — за чинами он не гонялся, власти не искал, а заливался горючими слезами над долей отчизны…

— …которую сам предавал, — добавил Дверницкий. — Чего же стоит раскаяние умалишенного! Мелкая вошь может заесть человека до смерти. Хрощековские губят родину… И хотел бы я знать, каким местом думали «отцы», выбирая подобных послов!

Малиновский оставался с нами до утра, а затем уехал в Каменец на Подолии.

— Восстание все-таки будет! — сказал он на прощанье.

Тщетно мы ожидали возвращения Осиньского и Дунина, с которыми генерал послал австрийскому правительству просьбы о разрешении вернуться в Польшу. Вместо ответа на эти письма поступило сообщение полковника Фаука.

Генерал Серавский, на помощь которого когда-то рассчитывал Дверницкий, разбит наголову под Вроновом. На правой стороне Буга нет ни одного польского солдата. На Волыни нет никакого восстания.

Генерал созвал офицеров и прочитал письмо Фаука. В нем говорилось, что корпус должен быть немедленно разоружен. Ни один человек из наших не будет выдан России, а оружие нужно сдать в депозит Львова. Офицеры корпуса могут остаться при оружии, они не будут считаться австрийскими пленниками. Для проверки исполнения в Клебановку направляются австрийские военные части…

— Я рад, Панове, что вы получили какие-то льготы, и убежден, что каждый из вас найдет возможность пробраться на родину… К сожалению, я останусь здесь… единственным заложником. Приступим же к исполнению…

Он был внешне спокоен, как всегда, мой дорогой генерал. Вместе с ним я потрудился над последним приказом о разоружении и сборе корпуса для прощания. В последний раз я повез этот печальный приказ по частям.

Офицеры заходили в штаб на носках, говорили вполголоса, старались не звенеть шпорами. Точно в этом последнем нашем штабе лежал покойник. Оно, в сущности, так и было — умирал корпус.

…Ранним утром в поле под Клебановкой выросла роща знамен. Ветер трепал полотнища с изображениями белого орла.

Генерал обратился к солдатам в последний раз:

— Дети, вы знаете все, что случилось с нами, из вчерашнего приказа. Я позвал вас сюда, чтобы поблагодарить за честную, трудную службу и… проститься… я…

Он беспомощно махнул рукой и отошел в сторону.

— Да здравствует генерал! Спасибо за ласку! — закричали солдаты.

Вытянувшись гуськом, они подходили прощаться со знаменами.

Генерал стоял с неподвижным лицом, только глаза его были печальны, как никогда, да бриллиантами сверкали слезинки в седых усах.

Уже в полдень наши пушки и амуниция были отправлены на Тарнополь. Офицеры тремя колоннами пошли на Моравию. Третью колонну, где были я и сам генерал, назначили в Штадштейер. Но я не дошел до Штадштейера.

В Стрые к генералу прибыл австрийский офицер и предупредил, что все бумаги, касающиеся корпуса, будут отобраны.

Ночью генерал вручил мне объемистый пакет для передачи одному верному человеку в Галиции.

— Там есть и письмо к нему, — сказал генерал. — Если сможешь оттуда пробраться на родину — в добрый час…

Я хотел проститься с ним по-военному, но он остановил меня.

— Не надо. Я теперь отставной, да и ты, Михал, особенно в последнее время, был для меня сыном. Немало мы с тобой говорили, но только о военных делах… На прощанье хочу тебе дать совет… Становясь начальником, думай, что среди подчиненных есть люди, достойные более тебя. Заслужи уважение и любовь подчиненных, и тогда добьешься самого трудного. Для приобретения этой любви, Михал, не нужно ослаблять дисциплину или угождать чужим желаниям. Научись отличать скромность от недостатка способностей, уверенность в своих силах от самонадеянности, стремление к порядку от недоброжелательства и любовь к справедливости от доноса, зависти или чрезмерного честолюбия. Не употребляй с подчиненными суровых выражений, позорных прозвищ, не произноси низких и презрительных слов, они тебя унизят.