Дубовый листок

Пройдя несколько верст по большой дороге, мы свернули в лес и пошли, плотно держась австрийской границы. Все еще попадались овраги; приходилось пережидать, когда капитан Пузыно перевалит через них пушки и подтянутся

задние колонны.

Деревня Кошлаки, куда мы пришли изнемогая, висела над крутым оврагом. Напрасно фуражиры старались добыть зерна и хлеба. Люди в Кошлаках сами жили впроголодь. Генерал и Высоцкий поехали вперед подыскать место для бивака. Они возвратились скоро и приказали перебираться через овраг в видневшуюся из деревни дубраву. Это была хорошая, густая дубрава. В гуще ее стояла Люлинская корчма — небольшой деревянный дом. Меньше чем в полуверсте начиналась Австрия.

Корпус не успел еще расположиться в дубраве, как со стороны Кошлаков показались российские части. Передняя стража их набросилась на наш арьергард.

Небо вдруг посерело и подул холодный ветер. Меня почему-то охватило удушье. Анастаз Дунин тоже пожаловался, что ему не хватает воздуха. Высоцкий, присев на пень рядом с корчмой, с чем-то возился. Я подошел. Он держал на ладони крупную бабочку и тихонько дул на нее. Бабочка шевелила усиками, трепетала. Из-под ее серых мраморных крылышек виднелись ярко-красные с черной перевязью.

— Чуть не задавил, — сказал Высоцкий. — Красавица-то

какая! Как орденская лента. Пусть живет.

Он встал, подошел к дубу и осторожно посадил бабочку на ствол. Грустно улыбнувшись и точно оправдываясь, добавил:

— Весна… Весной всем особенно хочется жить…

— А все же позиция наша хороша, — раздалось сзади.

Это генерал с Шимановским прошли в корчму. Я поспешил за ними. Дверницкий попросил воды, залпом выпил кружку и начал диктовать диспозицию. Я писал и думал: «Это уже последняя». Левый фланг наш примыкал к широкой трясине, откуда берет начало Збруч[56]. Вряд ли кто вздумал бы штурмовать нас с той стороны. Впереди был овраг, а направо, за дубравой, — небольшая площадка и взгорок. Их тоже окружали глубокие овраги. Генерал приказал закатить на взгорок пушки, а на площадке разместить кавалерию. Враги были так близко, что даже в корчму доносились их голоса и смех. В тылу у нас была граница, а это тоже обрыв и, может быть, более головокружительный, чем те, что были перед нами.

Я повез диспозицию в кавалерию, держась по краю дубравы, и отчетливо видел лица русских.

— Гей, псякревы! — крикнул какой-то солдат, махнув руками в нашу сторону. — Мы сделаем из вас лапшу!

Я пришпорил коня. Не ругаться же с ними.

От наших кавалеристов исходило отвратительное зловоние.

— Что за ужасный запах? — спросил я майора Терлецкого.

— Мы, пан адъютант, не расседлываем лошадей с самого Раздивиллова!

Он прочел диспозицию и добавил:

— Видно, здесь умирать нашему корпусу. Податься ведь некуда…

Я не увидел ни одного улыбающегося лица среди кавалеристов. Они понимали все!

По приказу генерала кавалерия проехала сквозь дубраву и бросилась на русских гусар, маячивших перед нами, но они удрали. Это немного оживило солдат, но только на миг. Так бывает, когда солнце, перекатываясь от одной тучки к другой, на минуту озарит землю. Я вспомнил путь по Волыни. Сколько же было в нем озарений? Только в одном Радзивиллове!

Погода совершенно испортилась. Пошел мелкий, настойчивый дождь и лил до самого вечера. Мы собрались всем штабом в корчме. Пол в ней был запачкан жидкой грязью.

Патрули, посланные вдоль Збруча, донесли, что по берегу идут большие колонны русских под командой Рота.

— Рота? — переспросил Дверницкий. — Где я слышал это имя? Ах да! Не тот ли самый, что был командиром Пестеля?

Генералу принесли ужин. Он отказался:

— Отдайте тому, кто ослаб. И вообще возьмите все, что осталось от моих запасов, раздайте людям.

С испугом я посмотрел на него. Значит, он тоже ни на что не надеется… Должно быть, генерал заметил мой взгляд — он тряхнул головой и неестественно бодро пригласил написать приказ: в полночь собраться на военный совет.

…В корчме тускло горели два фонаря. За окнами стучал дождь и шумела дубрава. Заходившие офицеры вытирали ноги у порога и молча становились вдоль стен, не снимая мокрых шинелей. Вошел Ксаверий Брониковский с двумя молодыми офицерами; он оглядывал всех с таким любопытством, точно видел впервые. С той памятной встречи в Боремле я с ним не разговаривал.

— Скажите, это первый военный совет за все время? — спросил он майора Терлецкого, стоявшего по соседству.

— Да

— Маловато, — сказал Брониковский сквозь зубы.

— Необходимости в этом не было. — Терлецкий торопливо отошел.

Генерал, как бы очнувшись, встал и спросил, все ли пришли.

— Все, — ответил Высоцкий, оглядев присутствующих.

— Тогда начнем. — Генерал откашлялся. — Я позвал панов офицеров обсудить положение. Какова позиция, всем известно. Прошу высказываться.

Глубокое молчание. Только за стенами корчмы скрипят ветви дубов и барабанит по крыше и в окна дождь.

— А зачем высказываться! Лучше, послушаем ваше мнение, — громко и вызывающе говорит кто-то.

Все оборачиваются. Ну, конечно, это Ксаверий Брониковский.