Девять камер ее сердца

Там, вдалеке, летела стая птиц, сотня или больше. Они взмывали и опускались, меняясь, как волны в воде. Следуя какому-то невидимому, тайному порядку, известному лишь им и их крыльям. Мы смотрели, как они кружат и пикируют, взлетают и парят. Это было бесконечно захватывающе.

— Кто это? — спросила я. Я никогда раньше не видела ничего подобного, таких существ.

Ты сказала, что это скворцы и что ты уверена, что они являются душами умерших.

Слова замерли у меня в горле. Мне так хотелось думать, что это правда.

Что все мертвые мира могут переродиться потом в существа, созданные для полета.

Профессор

За столом говорили о тунце.

Я сказал, что считаю естественный вылов нелепостью. Для этого существуют фермы, пояснил я. Тунцовые фермы, рыбоводческие хозяйства, или как там они называются. А естественный вылов — это такая нашлепка, которую вешают, чтобы тут же поднять цену впятеро.

Ты немедленно разъярилась.

— Дело не в этом, — ответила ты.

А в чем тогда, спросил я. Мне даже понравилось, что ты так завелась.

Мне было сказано, что я просто не представляю себе полной картины.

Я полагаю, это был невысказанный намек на то, что я тупой. (Я обиделся. Я был самым младшим, но я знал, что я не тупой.)

Отлов в естественной среде означает гораздо меньшую потребность в рыбных фермах, продолжала ты. Я так и не понял, почему это важно, но позволил тебе продолжать. Мне нравилось, как звучит твой голос, особенно когда в нем слышалась злость. Он становился звонким, слегка надтреснутым, а тон — глубоким. До того ты почти не разговаривала; это был единственный раз, когда ты произнесла связную речь. С тех пор как нас познакомили несколько дней назад, говорил в основном я сам.

Я рассказал тебе, что всегда провожу каникулы здесь, в доме этих твоих друзей, потому что моя мама живет далеко, на непрестижном восточном краю континента. И там, дома, особенно нечего делать. Та часть мира серая и унылая, и я имею в виду не только погоду. А здесь мне нравится. Твои друзья добры ко мне, они отдают мне чердак, и я могу делать там что хочу. Могу включать радио. Или читать вслух, когда занимаюсь. Хотя мне казалось, что тебе может это мешать. Ты жила в комнате прямо подо мной, и я заметил, что ты больше не сидишь там с книжкой.

Ты сказала, что заканчиваешь аспирантуру. Я сказал, что заканчиваю школу (Правда? Ты думала, что я старше, и я был этому рад), и только что подал документы в один из старейших университетов мира.

— Изучать что? — спросила ты.

— Физику.

Не знаю почему, но после этого ты больше ни о чем меня не спрашивала.

Должен сказать, что до того у меня не было времени на девочек. Я ходил в мужскую школу, много занимался, ненавидел спорт и телевизор. Отец бросил нас, когда мне было восемь, у матери была паранойя (она звонит мне каждый день ровно в 8 утра и 8 вечера). Для меня имело смысл очень немногое, кроме физики, основных принципов, управляющих физическим миром вокруг нас. Импульс, сила, движение, энергия. Все можно объяснить. Так или иначе.

И даже это, вот то, что я почувствовал к тебе.

Сначала ничего. Ты вошла среди дня со своей сумкой. Я слушал радио в гостиной и почти не обратил на тебя внимания. Дом был, как нравилось говорить моим хозяевам, «открытым домом», так что в него все время кто-то приходил, уходил или заходил на обед. Я привык к этому. Я заметил только твои глаза. Потом наши хозяева увели тебя, поселили в комнату подо мной, а потом ты появилась на кухне, болтая и предлагая помощь в приготовлении ужина. Я ушел наверх заниматься. За ужином мы сидели напротив, через стол. Мне разрешили выпить небольшой бокал вина. Я заметил, что ты быстро выпила один и следом за ним другой. Скоро ты будешь пьяной и буйной, подумал я про себя, но ты оставалась безупречно собранной. Меня спросили, чем я сегодня занимался, и я ответил, но, думаю, тебе это было неинтересно. Ты сосредоточилась на еде в своей тарелке, на том, чтобы снова наполнить бокал. Это было обидно. Я решил, что тоже не буду тобой интересоваться.

Следующие несколько дней в доме, как правило, оставались лишь мы вдвоем. Хозяева рано уходили на работу. Предполагалось, что ты работаешь над своей диссертацией — кажется, ты говорила, что занимаешься литературой (еще одна вещь, в которой, по мне, не было особого смысла) — но это было просто смешно. Я слышал, как ты играла на пианино (и боюсь, что делала это плохо), и видел, как ты спала на диване и копалась в книжных шкафах, стоящих вдоль стен в коридоре. Они были большими, высокими, от пола до потолка, и ты медленно изучала их содержимое. Я не читал ни одной из книжек, которые ты выбирала, ну разве что «Илиаду», и ту потому, что меня в школе заставили это сделать. Проблема литературы в том, сказал я тебе за обедом (суп и сэндвичи с ветчиной), что она всегда несовременная.

Прежде чем ответить, ты уставилась на меня, словно я был сельским идиотом, а потом спросила:

— Но почему?