Девять камер ее сердца

Вместо того чтоб испугаться, я смотрела на тебя, на выражение твоего лица, напряженное, яростное, создавшее вокруг нас волшебный защитный круг. Собака залаяла на тебя, но ты даже не вздрогнула. Она отступила, и хозяин утащил ее, заходясь в извинениях.

— Спасибо, — сказала я.

— За что? — Ты встряхнула волосами, и мы продолжили путь.

Ты была высокой, но я была немного выше, и ты была более хрупкой, чем я.

Наверное, многим это показалось бы ерундой, но в тот момент, когда ты встала между мной и собакой, я почувствовала, что ничто не может дотронуться до меня и причинить мне вред, даже сама смерть.

Это была любовь в виде самой крепкой, самой глубокой дружбы.

Имеет ли это смысл? Для меня — да.

Мы сидели в твоей комнате долгими ночными часами и разговаривали. Я рассказывала тебе о своей родине, о том, каково это, когда тебя увозят покалеченным. Я приехала, говорила я, из одного из самых беспокойных мест в мире, где проще жить в ненависти и подозрении, чем в любви. Трудно любить, находясь в угнетении. Каждая кроха нежности становится чудом. И мой фотограф, с его легким смехом, помогал мне помнить о том, какой бывает норма. «А теперь и его больше нет». Ничто нежное просто не в силах выжить. Ты слушала всем сердцем. Ты и в этом была хороша. Щедрая, отдающая. Иногда ты касалась моей руки, моего плеча. Ты говорила, что никогда раньше не задумывалась, сколько всего ты получила просто так. Однажды ты приложила ладонь к моей щеке. Мы почти поцеловались. Но ты откинулась назад, оперлась о подушку и закрыла глаза.

— Ты так прекрасна.

Ты взглянула на меня:

— И ты. И ты.

Как-то мы решили поехать на север от города, посмотреть пустоши, которые, как мы слышали, простирались там на многие мили. Мы поехали на метро. Спускаясь по эскалатору, мы смотрели на рекламные плакаты, скользящие мимо нас. Новый мюзикл в Вест-Энде, выставка королевской семьи, страхование жизни, женское белье.

— Она великолепна, — сказала я про женщину на фото. На ней были лиловые кружевные трусы и лифчик. Мягкие изгибы, сочная спелость.

Ты согласилась.

— Хотела бы ты ее трахнуть? — спросила я.

Ты наклонилась ко мне:

— Много-много раз.

Кто-то, возможно, скажет, что ты дразнила меня, но мне ты слишком нравилась. Часто я думала, что так даже лучше, вот это постоянное напряжение. Все время на грани удовольствия.

Может быть, это вообще единственный способ сохранить это. Любовь. Никогда не реализуя ее. А с другой стороны, любить — всегда потерять. Разве это не так? Один воображаемый поцелуй стоит тысячи настоящих.

Я говорю все это еще и себе в утешение.

Там, в пустошах, среди открытого поля, мы обнаружили гигантский стол и стул. Деревянные, высотой с дом, они громоздились над нами.

Люди играли в футбол между их ножек и устраивали пикники в их тени.

— Это произведение искусства, — сказала ты.

— И что оно означает?

— А что хочешь, — и добавила, что в наши дни все не так уж существенно.

Мы обошли их бессчетное число раз, и каждый раз это было что-то другое. Сначала это символизировало литературу вообще. Все, когда-либо написанное, вздымалось над нами, уходя в небесную высь. Потом это стало письменным столом великана. Уродливым космическим кораблем пришельцев. Самодельным подарком отцу Иисуса на день Отца. Мы так хохотали, что на нас начали оборачиваться. На секунду мне захотелось сжать твое лицо в ладонях и припасть ртом к твоим губам. Твои пальцы сплелись с моими, и ты их не отнимала.

— Кто будет меня так смешить, когда ты уедешь? — спросила ты.

Наша годичная программа заканчивалась через три месяца. Я вернусь домой. Так требовала бумажная наклейка в моем паспорте.

— Ты тоже?

Ты кивнула. Но сперва ты собиралась поехать ненадолго за город, с какими-то друзьями, которых ты знала еще по дому. Мне это было неинтересно. Мне было важно лишь время, которое оставалось нам с тобой.

— У нас еще целое лето.

— У тебя еще целое лето, чтобы смешить меня.

А лето может длиться всю жизнь.

Мы пошли по дорожке, которая привела нас в лес. Тут было темнее и прохладней. Воздух стал другим. Он был густым и влажным, как что-то древнее. Деревья стояли тихо, как на картине. Листья под ногами чавкали и скользили, словно грязь. Мы присели на скамью, поставленную тут в память кого-то по имени Диана, «которая так любила это место». Нам было видно небо. Оно начинало темнеть, но еще было ясным, еще хранило прозрачную голубизну проходящего дня.

— Ты что-то ответила на то письмо? — спросила я.

Ты кивнула.

— Что ты написала?

— Ну… Во-первых, я сказала, что я сейчас в отъезде…

— А ты встретишься с ним, когда вернешься?

— Может быть…

Я рассказала тебе, что видела в Интернете фразу, что снова сходиться с бывшим — это все равно что надевать после душа несвежее белье. Мы рассмеялись. Потом мы молча сидели в сгущающихся вокруг нас сумерках.

— Смотри, — сказала ты, указывая в небо.