Девять камер ее сердца

Я рассказала тебе, что это был один фотограф, мы встретились у моего друга, писателя, еще там, дома. Он был высоким, с прекрасной улыбкой. Я выбегала встречаться с ним во время обеденного перерыва в Правительственной организации, где работала, в Старом городе. Мы были такими разными — он был открытым, у него были тысячи друзей, а я могла пересчитать своих близких по пальцам одной руки — но как-то это работало. Он говорил, что ему нравится моя молчаливость, а я любила его радость, его способность встречать каждый день с таким неподдельным энтузиазмом, словно он был последним. Все казалось бесконечным. Но бывали моменты, когда его и моя энергии не совпадали. В последний раз, когда мы виделись, мы поссорились.

— Почему?

Какая-то мелочь, глупость, вроде идти ли встречаться с друзьями на какой-то вечеринке. Я выскочила от него, хотя он шел за мной к двери, говоря, что это не важно, мы можем остаться дома. Обычно я могла остановиться и вернуться, но в тот вечер я так и ушла к себе домой. Кажется, это было воскресенье, и назавтра мне предстоял сложный день на работе. Он не перезвонил. И я не перезвонила.

Но зато я помню, как узнала новости и как не могла в них поверить. Говорили, у него сердце.

Его сердце? Оно было таким большим, сильным и бесконечным. Я столько раз прижималась головой к его груди и слушала его. Оно гудело мне в ухо, таким двойным стуком. Я не верила до тех пор, пока не увидела его лежащим в ящике.

Единственным звуком в кухне было капанье воды по дну раковины. Я бросила недомытую посуду, разбитый стакан. Мои руки были скользкими от остатков мыльной пены.

— Он был старше меня, но слишком молод, чтобы умереть.

— Мне так жаль, — услышала я твой шепот. — Так жаль.

Свет в кухне был белым и ярким, как в больнице. Я спросила, не можем ли мы пойти куда-нибудь еще; мы пошли в твою комнату. Мы шли молча, погребальная процессия. Мы сели на твою кровать. Несмотря на холод, окно было раскрыто, и в комнату влетал ветер с реки.

— А знаешь, что самое странное?

Ты смотрела на меня, не говоря ни слова.

— Что я помню ощущение его кожи, ее тепло… Не могу перестать думать о времени, которое мы провели вместе… Не на улице, не в ресторанах и клубах — в постели. Потому что это самое настоящее, самое живое… И оно ушло. У тебя когда-нибудь умирал любовник?

Ты покачала головой:

— Наверное, потерять кого-нибудь вот так тяжелее всего.

— Казалось бы, да? Что этот человек исчез… навсегда. Из твоей жизни — и самым определенным способом. Но я чувствую… ну, или по крайней мере стала верить, что еще трудней знать, что этот человек где-то смеется, ест, спит… Делает все эти повседневные вещи, живет своей жизнью. Шок от потери… конечно, он сильней, когда они умирают. Но так ты эгоистично понимаешь, что он не будет больше ничьим, только твоим. — Я попыталась улыбнуться, но, должно быть, улыбка получилась жуткой, потому что ты отвернулась и взяла меня за руку.

Сначала я не рассказала тебе всего.

Что после его смерти я месяцами просыпалась среди ночи, дрожа.

Что там, дома, прежде чем уехать сюда, я каждый вечер проходила мимо его дома, даже если мне было не по пути. Что я приходила на его могилу и прижимала ладонь к земле, как раньше прижимала к его груди.

Я рада, что уехала, что меня отвлекает жизнь в новом месте, учеба, но все равно есть вещи, которые ты носишь в себе всегда. Например, ночь никогда не станет для меня той же. Она превратилась в промежуток времени, во время которого ты можешь потерять что-то немыслимое. Я все еще просыпаюсь, трясясь, и мне часто снится, что я вижу, как он уходит, уезжает на автобусе, на поезде, а я остаюсь покинутой.

Но ты сумела довольно много вытащить из меня, не задавая лишних вопросов, потому что это было бы, как второпях пытаться поймать птицу и только ее спугнуть. Вместо этого я стала находить что-то возле своей двери — шоколадное яичко, вырезку из газеты про самое древнее в мире дерево, открытку с морским видом, белую птичку, сложенную из бумаги. И мне втайне было приятно, что ты не делаешь ничего подобного никому из остальных соседей.

Потихоньку я тоже лучше тебя узнала.

Я узнала, любовь моя, что ты добра, но подвержена приступам странной подавленности. Когда ты не хочешь видеть никого, даже самых близких. Однажды я сама столкнулась с этим, постучав в твою дверь, а ты открыла ее, словно мы были незнакомы.

— Да?

Я не знала, что сказать, что спросить. Мне хотелось сказать: «Это я». Не то чтоб ты совсем не разговаривала со мной, но ты делала это так неохотно, что я убралась восвояси.

Ты была храброй.

Я помню о тебе многое, но это — особенно.

Как-то мы гуляли, и вдруг на меня кинулась разъяренная собака, чей хозяин не мог ее удержать. Она лаяла и рвалась с поводка. Она едва не вцепилась мне в ногу, но ты встала между нами и замахнулась на зверюгу сумкой.

— Брысь, — закричала ты. — Пшшшшла!