Дальгрен

– Несколько лет назад я была в команде, которая исследовала – потому как я грязная старуха – сексуальные сны. Выборка у нас, надо признаться, была невелика – двести тридцать девять; все галкой отметили «да» в ответ на вопрос, полагают ли они свою сексуальную жизнь удовлетворительной. У нас были мужчины, женщины, несколько подростков повзрослее; были геи обоих полов. И один чрезвычайно стройный паттерн был таков: когда секс во сне приводил к оргазму, либо заканчивался сон, либо просыпался респондент. Конечно, наше исследование не исчерпывающе, списку факторов необъективности конца-края не видать. Но ваш сон – первый, что мне попался с начала исследования и до сего дня, в котором оргазм достигнут, а сон продолжается. – Она смотрела на меня так, будто ждала, что я сейчас во всем признаюсь.

– Вот что мне на это сказать?

– Что в голову взбредет.

– Вы считаете, мне это не снилось? Вы считаете, я вру или, может, сон был… – Я сгорбился; сижу тут дурак дураком. – Не знаю…

– Вы хотите, чтобы я предположила, что это был не сон? Что это было на самом деле? – Она вдруг чуточку нахмурилась. – Вы этого хотите, да? Ну, я могу понять – раз вам сон казался реальным. – Под ее гримасой пряталась легкая и слегка грустная улыбка. – Но это был сон, Шкет. Потому что… – Она помолчала; интересно, что за луны и солнца вернулись и шныряют у нее в памяти. – Хорошо, допустим, не сон. Вы хотите дальше это обсуждать? Что вам первым делом приходит в голову?

– Я вдруг испугался, – сказал я. – Опять.

– Что вас пугает?

– Вы. – Я постарался выдавить улыбку, но она вырубилась где-то в глубинах лицевых мускулов.

– Что вас во мне пугает?

Я посмотрел на ее пораненную ногу. Посмотрел, как она бусиной трет подбородок. (Припомнил, что она говорила про цепь при нашей первой встрече; припомнил, что говорил Кошмар. Кошмар говорил разумнее. Но верить я хочу ей. Это же считается?)

– Я не… Я не могу… – Я снова заплакал. И на сей раз не смог остановиться. Вообще. – Не может быть, что не сон! Не может быть… – Она хоть расслышала сквозь всхлипы? – Если это не сон, тогда я… я псих!

И я заплакал обо всем, чего люди не в силах понять, когда это говорят другие люди. Я плакал, ибо чудо уже то, что люди в силах понять хоть что-то. Я плакал обо всем, что говорил другим людям, а они не поняли, потому что я, сам того не зная, неверно выразился. Я плакал от радости о тех минутах, когда мы с кем-нибудь разом кивали, улыбались друг другу, понимая – взаправду или в мечтах. Пару раз мне удалось выдавить:

– Мне так страшно… мне так страшно! Мне так одиноко! – Я запихал пальцы в рот, чтоб прекратить этот звук, и закачался туда-сюда, искусал их, а прекратить не смог.

Мадам Браун принесла мне салфетку. Я пролепетал:

– Спасибо, – совсем невнятно, невозможно понять, и заплакал в отчаянии, потому что не вышло внятно сказать даже это.

Денни обрезан; я нет. Днем, когда мы все потрахались, он забился в угол на антресолях и все донимал Ланью, какой хуй ей больше нравится:

– …который с занавесочками или без?

– Мне без разницы. – Она сидела по-турецки, мои ноги лежали у нее на коленях, и она дергала меня за пальцы.

– А сексуальнее какой?

– По-моему, это неважно. Ощущаются они одинаково.

– Но ведь с виду какой-то лучше?

– Нет. Не лучше.

– Но они же разные; ты должна к ним по-разному. А какой?.. – и так далее и тому подобное, пока я не заскучал, лежа и все это слушая.

Чтобы это прекратилось, я его спросил:

– Слушай, вот тебе какой больше нравится?

– Ой. Ну, наверно… – Он подался вперед, ссутулился. – Где все на месте… вот как у тебя, так лучше.

– А, – сказала Ланья, глядя озадаченно, словно что-то вдруг поняла. Про него.

– Ага. – Денни ухмыльнулся, вылез из угла и лег головой мне на колени.

Ланья кивнула, вывернулась из-под моих ног и легла головой на колени Денни. А я положил ноги на колени ей.