Дальгрен

Видимо, так наложились картины: цепи с линзами и призмами, или, может, ее слова, что, мол, бусины ничего не значат, внушили мне, что я вот-вот узнаю их подлинное значение; не что я был этим человеком в больнице, но что неким образом я или он… или от того, как она окликнула собаку, я стал вспоминать место или время, когда собаку окликала она или кто-то другой; пусть и не мое имя, но, может, другое, если я его вспомню… каждая деталь словно готова была вот-вот объяснить все прочие, высветить паттерн; и эта царапина… меня подрал мороз. Меня пихали, толкали, вот сейчас напомнят мне о… чем? Помимо безбрежных пучин всех наших невежеств? О чем бы ни напомнили, оно было безбрежно зловеще и дарило головокружительную свободу. Но я не знал; и это мистическое невежество выкручивало из меня мурашки.

– Что ж, – говорила тем временем мадам Браун. – Наше время почти истекло. Наверняка это пришел мой следующий пациент.

– Ладно. – Мне тоже как-то полегчало. – Эй, спасибо вам большое.

– Хотите – договоримся о следующем…

– Нет. Спасибо, нет, я больше не хочу приходить.

– Хорошо. – Она поднялась и задумалась, что бы такого сказать; и придумала, видимо, вот что: – Шкет, пожалуйста, не считайте, что я кичливая. И насчет вас, и насчет того, о чем мы говорили. Может, я и не понимаю. Но это не от равнодушия.

Я улыбнулся. Мурашки все бежали, бежали…

– Я не думаю, что вы кичливая… – И разбежались. – Но я знал, что пациентом приду сюда только один раз. Надо же мне было отыграться. Я в терапии провел массу времени. Надо уметь им распорядиться. – И я засмеялся.

Она улыбнулась:

– Хорошо.

– Увидимся, когда Ланья позовет нас с Денни на ужин, или раньше. Пока. И кстати, если хотите обсудить все это с Ланьей – валяйте.

– Ой, я не стану…

– Если она спросит, скажите ей, что думаете. Прошу вас.

Она сжала губы.

– Ладно. Это нам, вероятно, обеспечит тридцать шесть часов непрерывной беседы. – Она открыла мне дверь. – Пока. До ско… Ой, здравствуйте. Я скоро вас позову.

– Конечно. – На углу стола от книжек Новика с улыбкой оторвался длинноволосый пацан, который среди ночи сидел по-турецки в подвальном книжном и говорил Ом.

Мадам Браун удалилась в кабинет и закрыла дверь.

Я подошел к столу и подобрал три книжки из тех, что валялись рядом с пацаном.

– Это я сопру. Передай мадам Браун – если ей прямо надо, Ланья вернет… – Я хотел еще что-то прибавить, но и так вышла глупость.

– Запросто. Скажу доктору Браун сразу, как зайду.

Отчего мне стало интересно, что подумал он, когда я назвал ее «мадам». Я вышел в коридор. Проходя мимо Мюриэл, которая смягчившимися глазами следила за мной с вершины лестницы, я услышал, как открылась дверь в кабинет.

Я все это записал, потому что сегодня в тетради не хватает страницы со списком имен. Вернувшись после сеанса в гнездо, полистал и ее не нашел. Сколько раз я ее перечитывал? Хотел заставить себя прочесть что-нибудь из Новика. Но как увидел, что страница пропала, вдруг одолело желание перечитать ее снова, и я стал снова и снова перерывать записи – может, проглядел. Сколько раз я ее уже читал? (А теперь помню оттуда лишь Уильяма Дальгрена.) В конце концов, просто чтоб от нее отвлечься, стал записывать вышеприведенный (и сокращенный) рассказ о том, как провел с мадам Браун час, о чем с ней договорилась Ланья, которая сама была в школе. И толку? В смысле – ну записал; и что теперь?

* * *

у них в руках; оптическая цепь (сотня футов; две сотни футов цепи?) растянулась между десятком танцующих, поблескивала в зверском свете, хлопьями отражений усыпав испод листвы. Они восторженно выли в ночь вокруг нас, кто-то подступал к жаровне, кто-то отступал.

Саламандр запястьем потер губы. Глаза очень красны, все лицо словно лаковое и блестит.

– Не, ну как тебе, а? – сказал он. – Охрана! Эта сволочь Калкинз хотел, сука, охраны!

Он отвернулся от меня к Флинту. Я засмеялся. Смех пробили хлопки ладоней. Саламандр вдруг поднял голову; заревел и тоже захлопал горстями. Хлопал он не в такт, и слышно было хорошо. Он все кивал кивкам Флинта, пока не поймал наконец ритм, но тогда уже смеялся. Леди Дракон стояла за опрокинутым очагом, один сапог водрузив на упавший шлакоблок, разминала плечо, задумчиво и сосредоточенно, смотрела, как все пляшут, выключив пока свое нефритовое чудовище.

Ланья развернулась и подпрыгнула – голубая рубашка испятнана материками пота; одной рукой она задирала цепь высоко в воздух. Другой водила гармошкой по губам, извлекая диссонанс за диссонансом. Лоб блестел как полированный, волосы на лбу мокрые.