Что-то пошло не так

Богдан давно уже перестал удивляться открытости этих людей, но вчерашняя колонна машин изрядно поубавила веру в чистоту их помыслов, поэтому только кивнул головой.

У Саввы зазвонил телефон. Он отошел в сторону, с кем-то по-быстрому переговорил и, вернувшись обратно, тотчас объяснил:

– Там гуманитарка пришла, мне в поселок смотаться нужно…

– Ничего не случится, если уедешь через полчаса. Заходите в дом, кормить буду.

В открывшуюся дверь вырвался густой запах еды. Желудок Богдана тут же откликнулся голодным требовательным бурчанием. Он торопливо прижал к животу руки, но запах был такой аппетитный, что внутри забурчало снова, а во рту собралась слюна. Как нашкодивший ребенок, он украдкой сглотнул её, потупил глаза и застыл в ожидании дальнейших указаний. Хозяйка дома не заставила себя ждать.

– Меня Татьяной Ильиничной можешь кликать. Ты, – обратилась она к сыну, – рассказываешь мне, где нашел этого чумазого, а ты – идешь в ванную приводить себя в порядок. Да, свежее полотенце там же ищи, в ванной, в тумбочке. И остальное – тоже.

В ванную идти не хотелось, хотелось кушать, но приказ есть приказ, и обсуждению он не подлежит.

Едва прикоснувшись к крану, он подставил под тонкую теплую струйку руки и невольно заглянул в зеркало. Оттуда за ним внимательно следил старый измученный человек с темными бороздками морщин на измятом немытом лице. Дополняли неприглядную картину красные воспаленные глаза и отрешенный, загнанный взгляд. По виду человек был очень похож на прежнего Богдана, только лет так на двадцать старше.

«Удивительно, как меня в дом не побоялись пустить? Как после бодуна», – констатировал горько, пытаясь причесать негнущимися пальцами спутанные волосы. Затем открыл кран на полную мощь, подставив руки под горячую струю, пока они снова не стали податливыми. Плеснул в лицо водой. В зеркале было видно, как мокрые ручейки, мутные от пыли, стекают по отросшей щетине, придавая лицу еще более неряшливый и запущенный вид. От этого неприятного зрелища к самому себе возникло отвращение.

В дверь тихонько постучали. В испуге он отшатнулся от зеркала, как от ядовитой змеи, но тут же успокоился, услышав: «Богдан, я тут одежду чистую тебе приготовил, ложу под дверью». Опять подошел к зеркалу, смочил руки, приглаживая непослушные волосы. Потом намочил еще раз, зачем-то провел ими по рубашке и брюкам. На ладонях остались грязные следы.

Через минуту он стоял под душем, ожесточенно смывая с себя грязь, пыль, дорогу, войну, а заодно и кожу, беспощадно растирая её жесткой мочалкой, а еще через пять минут, вымытый до скрипа, одевал на себя чужую одежду, словно примерял чужую жизнь…

В горнице никого не было. Стандартная мебель, как у всех: шкаф, диван, два мягких кресла, аккуратный журнальный столик с увесистой стопкой журналов и газет, рядом – стол побольше, с привычными венскими стульями, на стенке над столом – старая черно-белая фотография в тонкой деревянной рамке под стеклом. На портрете – молодожены: широко улыбающаяся круглолицая красавица – Татьяна Ильинична, и смущенный худощавый молодой человек, по всему, её муж. Посреди стола – хлеб, накрытый вышитой крестиком салфеткой, совсем, как дома, во Львове. В желудке снова засосало.

– Богдан? Присаживайся, – Татьяна Ильинична несла полную тарелку парующего борща. Она окинула взглядом гостя и осталась довольна увиденным. – Вот так-то лучше! Как тебе одежда? Впору? Да не смущайся ты, как красна девица, разное в жизни случается, время такое… И кушать не стесняйся – не бедствуем, слава Богу. Это раньше трудно было, в девяностые… Не знаю, как у вас тогда, но у нас, как вспомню… Вроде все работают, а в доме пусто – зарплаты не дают, не за что продукты купить. Пережили, слава Богу, на ноги встали, детей подняли… А тут, прости Господи, другая беда приключилася – война. Кому-то ведь надо было поссорить народ? Да ну их, Бог все видит, не слепой. Я же, Богдан, тоже из Западной, из Трускавца… Да ты ешь, дорогой, ешь, не стесняйся! Я тебе еще блинов принесу! Вкусные блины получились, тебе понравятся.

Татьяна Ильинична проворно выбежала из комнаты, а Богдан ел борщ, самый вкусный борщ в его жизни, и удивлялся, как могут кому-то не понравиться блины. За трапезой он даже не услышал звука подъехавшего автомобиля.

– Мама, а, мама!..

– Да здесь я, здесь. Чего не терпится? Дай человеку спокойно покушать.

Савва еле сдерживался, переминаясь с ноги на ногу, но матери не перечил, а та все подкладывала еду нежданному гостю, приговаривая:

– Ты ешь, милый, ешь, чай, не чужой…

После этих слов Богдан неожиданно вспомнил инструктора: «Кушать и пить на вражеской территории вне воинской части категорически запрещается».

Как же он забыл? Неужели за миску борща продался? Тарелка с недоеденными блинами, словно живая, отъехала к центру стола, а сам он вскочил, будто ошпаренный, задев попутно ногой соседний стул.

Татьяна Ильинична побледнела, бросилась к нему:

– Богдан, сынок, что с тобой? Тебе плохо? Тебе что-то болит?